Мои друзья, российские дипломаты-американисты, изначально видели свою задачу в выравнивании этого пути, постепенном сглаживании резких перепадов, «сужении амплитуды колебаний». Однако начиная где-то с 2013–2014 годов, движение вперед и вверх полностью прекратилось. Отношения валятся под откос, дна пока не видно, и непонятно даже, с чего и на какой основе может в конце концов начаться стабилизация.
Хотя главный приоритет для всех, в общем-то очевиден. Необходимо понять, как в нынешних условиях обеспечивать хотя бы чисто военную и прежде всего ядерную безопасность, и начать о ней договариваться. Альтернативы нет, точнее она просто самоубийственна для обеих сторон.
Остается лишь уповать, что дело это сдвинется с мертвой точки хотя бы после президентских выборов 2020 года в США. Но прежде, чем перейти к разговору о Трампе, мне надо сделать еще одно важное для меня отступление.
«Поджигатель войны»
В январе 2011 года американские СМИ при Белом доме записали меня в «поджигатели холодной войны». Для меня эта история стала одним из самых ярких и памятных эпизодов в профессиональной карьере. Я ее для себя называю «спором с Гиббсом о свободе».
Приключилась она нечаянно. 12 января Обама с женой и свитой улетел в Тусон, штат Аризона, чтобы навестить в больнице члена Конгресса США Габриэль Гиффордс. Несколькими днями ранее та стала жертвой очередной вспышки вооруженного насилия: напавший на нее маньяк застрелил 6 человек, включая 9-летнюю девочку, и ранил еще 13.
Уезжавшие с президентом вернулись в Вашингтон за полночь. Пресс-брифинг в Белом доме на следующий день был поздним и малолюдным: пул отсыпался. Для аутсайдеров вроде меня это открывало возможность задать вопрос президентскому пресс-секретарю Гиббсу, но и поводов подходящих не было: соваться с внешнеполитическими сюжетами на фоне аризонской трагедии казалось неуместным.
В итоге я спросил (разумеется, после выражения соболезнований), не кажется ли хозяевам Белого дома, что такого рода расстрелы — это оборотная сторона прав и свобод в том виде, в котором они практикуются в США, своего рода «цена», которой Америка вынуждена расплачиваться за эти свободы. Точнее, естественно, за злоупотребление ими.
Подобную точку зрения мне не раз доводилось слышать от неамериканских знакомых, вот я и попросил Гиббса ее прокомментировать, тем более, что он перед этим сетовал, что тайна происшедшего может остаться неразгаданной.
Как и следовало ожидать, пресс-секретарь выразил «возмущенное несогласие» с тем, что подобные вспышки насилия могут восприниматься как мрачная и трагичная, но все же неотъемлемая часть образа жизни в США, что это — «тоже Америка». «Это — не Америка!» — воскликнул он и произнес небольшой монолог об американских законах, свободах и ценностях.
На этом брифинг закончился для Гиббса, но не для меня. Обступившие меня американские коллеги-журналисты наперебой интересовались, какую политическую подоплеку я вкладывал в свой вопрос (я честно отвечал, что никакой) и удовлетворил ли меня ответ пресс-секретаря (по-моему, ничего другого при своей должности он сказать и не мог).
С одним из репортеров, заметившим, что момент общенационального траура — не лучшее время для подобных обидных дискуссий, я полностью согласился. Но мы оба с ним сознавали, что при Обаме и мне, и другим иностранным журналистам в Белом доме грех было не использовать любую возможность задать вопрос.
В результате корреспонденты телекомпании CNN, газеты Politico, журнала National Journal и целого ряда сетевых изданий в один голос написали в своих репортажах о возвращении в Белый дом холодной войны. Позже в других СМИ появились нападки на меня лично. Помню, мне польстило, что в Washington Post комментарий «Из России с завистью: лекция о свободе» был напечатан прямо под откликом на расстрел в Аризоне со стороны сенатора Джона Маккейна, известного русофоба, представлявшего в верхней палате Конгресса этот штат.
Ни до, ни после за все мои годы в США столь бурной реакции на свои слова я не встречал. По большому счету она меня не удивила — я всегда знал, что в вашингтонской журналистике, как на «Скотном дворе» у Джорджа Оруэлла, «все животные равны, но некоторые равны более, чем остальные». Но все же я был слегка озадачен тем, как откровенно и даже заносчиво это в данном случае демонстрировалось.
Выходит, когда американские журналисты задают в Москве острые вопросы чиновникам, то они герои и борцы за демократию, а когда российский репортер пытается поднимать острые внутриполитические темы в США, то он чуть ли не поджигатель войны и враг американского народа? А где же та самая свобода слова, на которую сам Гиббс и ссылался?
На мой взгляд, эта свобода как минимум давала мне право на ответ. Я его написал и отослал в Washington Post. Но ни отклика, ни публикации не дождался и напечатал текст в Johnson’s Russia List у Дэвида Джонсона. Это один из самых известных в США сетевых дайджестов по России.
Чья бы корова мычала
Что я имел в виду на брифинге? Прежде всего, конечно, право граждан США практически беспрепятственно приобретать и носить оружие. В Америке данная норма закона — по сути неприкосновенная идеологическая «священная корова».
За пределами США она вызывает недоумение и неприятие очень у многих. Один мой российский приятель, радикальный либерал, написал мне тогда, что полностью согласился бы со мной, если бы я ставил вопрос только об этом. Но другие, «более фундаментальные» свободы, включая свободу слова, по его убеждению, были совершенно ни при чем.
Однако, если это действительно так, то почему, собственно, мне по сути предложили заткнуться и помалкивать в тряпочку? Хотя в самой Америке тогда разгорелась жаркая дискуссия о пределах допустимого в словесных политических баталиях (опять же — почему?).
Почему небезызвестной республиканке Саре Пэйлин, которая в паре с тем же Маккейном баллотировалась в вице-президенты США на выборах 2008 года, пришлось спешно убирать со своего сайта страницу, на которой избирательный округ демократки Гиффордс был помечен значком ружейного прицела?
Почему аризонский шериф Кларенс Дупник, курировавший ход расследования, сразу указал на «атмосферу ненависти и фанатичной нетерпимости» в национальном политическом диалоге, которая, на его взгляд, могла повлиять на нападавшего? «Возможно, это свобода слова, но она не остается без последствий», — сказал он и сам тут же получил словесный нагоняй от консервативных комментаторов за то, что «слишком распустил язык».
Почему, наконец, сам президент Обама в своей яркой, прочувствованной и «глубоко личной», по определению того же Гиббса, речи на проводах погибших в Аризоне сетовал на «резкую поляризацию» внутриполитических дискуссий в США и призывал соотечественников говорить друг с другом так, чтобы слова «лечили, а не калечили»?
Ссылаясь на Библию, Обама рассуждал о том, что причины существования зла в мире и его конкретные проявления зачастую недоступны человеческому пониманию и не поддаются рациональному объяснению. Возможно. Но известная житейская мудрость гласит, что наши недостатки — обычно продолжение наших достоинств. А если в данном случае это правило неприменимо, то чем его заменить? Почему все-таки в Америке школьники расстреливают одноклассников? Почему под пули психопатов попадали даже президенты?
