Все это отчасти напоминало булгаковский «сеанс черной магии» без ее разоблачения. Конечно, голов вашингтонским конферансье-контрпропагандистам никто не отрывал, но они и без того стушевались.
Первый брифинг оказался и последним. Хотя я, например, специально интересовался в Госдепе, когда ждать продолжения.
Удивляться этому не приходится. Попытка была предпринята с явно негодными средствами. Доказать, как у нас говорят, «что ты не верблюд» (американцы это называют prove a negative), в принципе невозможно.
Во всяком случае, это считают аксиомой не только опытные журналисты или профессиональные пресс-секретари, с ходу отметающие такого рода вопросы, но и юристы (поэтому и существует презумпция невиновности; обвиняемый не обязан доказывать, что он чего-то не совершал), и ученые (я однажды ходил на академический брифинг по поводу разоблачения людей, приписывающих себе несуществующие научные заслуги).
Да и политики тоже. Я спрашивал главу МИД РФ Сергея Лаврова, как опровергать напраслину, которая возводится на Россию в разных областях в последние годы. Он признался, что не видит иного выхода, кроме как оперировать фактами со своей стороны и требовать предъявления доказательных фактов от партнеров по диалогу.
Но ведь для этого как минимум требуется обоюдное признание фактов как таковых. А я уже выше рассказывал, как в Вашингтоне относятся к «фактам» и «фикциям».
Поэтому я, как ни странно, считаю, что надо не от фактов идти к согласию, а от согласия к фактам. Сначала признать, что у каждого своя правда, а потом уже искать основу для компромисса. По-моему, в любых отношениях — от семейных до международных — только так и можно договориться.
Трампизм и вопросы языкознания
В американском контексте я вспоминаю историю с Левенталем как попытку бороться с fake news, то есть «лженовостями», еще до того, как это понятие вошло в нашу жизнь. То есть, попросту говоря, до Трампа и его главного информационно-пропагандистского оружия — соцсети Twitter.
Кстати, одна из моих американских коллег, бывший шеф бюро AP при Белом доме Дженнифер Ловен, в свое время уверенно предсказывала, что попытка Трампа общаться с народом «через голову» СМИ обречена на провал. Дескать, люди воспримут это как проявление нечестности, стремление обойти «профессиональные фильтры» для информационных потоков. И, соответственно, с возмущением отвергнут подобный подход.
Когда я это слушал на конференции в Национальном клубе печати США, мне это казалось убедительным; потому и осело в памяти. Но Ловен-то давно не у дел, растит цветы в своем палисаднике. А Трамп все еще на коне и лихо воюет с традиционными СМИ США, именуя их «врагами народа».
При этом он с гордостью утверждает, будто сам и придумал для этих СМИ и их деятельности определение fake, то есть «подтасованный, сфабрикованный, поддельный», а по контексту — и «нечестный, лживый». «Для СМИ на самом деле подходящее слово, один из лучших терминов, которые я придумал, — это „фейк“», — сказал он на заре своего правления в интервью дружественному телеканалу.
Президента США в ответ подняли на смех. На самом деле слово, пришедшее в английский язык, скорее всего, из немецкого, а в общеупотребимую лексику — из воровского жаргона, известно по меньшей мере с конца XVIII века. Если же говорить не про этимологию названия, а про суть, так о том, что пресса «проституирована фальшью» и в ней «ничему нельзя верить», еще в 1807 году писал один из «отцов-основателей» США, главный автор американской Декларации независимости и третий президент страны Томас Джефферсон.
В более недавнем прошлом известен, в частности, вопиющий случай, когда полностью вымышленным оказалось «журналистское расследование», удостоенное в 1981 году самой престижной в США профессиональной награды — Пулитцеровской премии. Премию пришлось вернуть, вокруг лауреата, некой Джанет Кук, и газеты Washington Post, напечатавшей ее душераздирающее сочинение о жизни восьмилетнего наркомана, долго не утихал скандал. Многие специалисты считают, что современная эпоха «лженовостей» за океаном началась именно с той «истории Джимми», а отнюдь не с обвинений президента Трампа в «сговоре» с Россией.
Хотя, если нынешний хозяин Белого дома и погорячился по поводу своего вклада в языкознание, то к популяризации термина, созданию модного тренда он, безусловно, причастен. Именно с его легкой руки словосочетание fake news ворвалось в общественное сознание и политический лексикон в США, а оттуда разлетелось и по всему миру. В Америке некоторые лексикографы признали его «словом года» за 2017 год, в России и других странах оно уже используется без перевода.
Время вранья?
В принципе оно, конечно, созвучно современной эпохе, которую на Западе нередко именуют временем «послеправды» (post-truth). Смысл названия — в том, что истина как таковая якобы теряет прежнее значение. В частности из-за мутных потоков лжи, домыслов и заблуждений в безбрежном океане интернета.
Мне это напоминает песню Высоцкого о том, как трудно «голой правде» тягаться с «хитрой ложью», скачущей «на длинных и тонких ногах» краденых лошадей. А американские ученые не так давно доказали, что в социальных сетях ложь и в самом деле разлетается гораздо быстрее и легче правды.
Группа специалистов из Массачусетского технологического института (MIT) провела крупнейшее в своем роде исследование: изучила распространение слухов в сети Twitter с момента ее создания в 2006 году по 2017 год. Непосредственным поводом для работы были теракты 2013 года в Бостоне, устроенные братьями Царнаевыми и породившие массу слухов и домыслов — как ложных, так и со временем подтвердившихся. Владельцы Twitter предоставили MIT доступ к корпоративным базам данных.
Исследователи убедились, что «правде требовалось примерно вшестеро больше времени, чем лжи, чтобы добраться до 1500 человек, и в 20 раз больше — для достижения 10-уровневой глубины каскада», то есть цепочки сообщений в сети. Самыми «заразными», или на профессиональном жаргоне «виральными» (от слова «вирус»), оказались политические лженовости. Распространялись фальшивки в основном людьми, а не «ботами», то есть роботами. В целом у лжи было «на 70 % больше шансов на ретвит, чем у правды».
Интересно, что ученые не проводили различия между «хорошими» и «плохими» новостями. Между тем у журналистов считается аксиомой, что «плохие» — страшные и неприятные — известия почти всегда вызывают больший интерес, чем хорошие и добрые. Я даже спросил об этом руководителя проекта Суруша Вусуги и он подтвердил, что это учитывалось в работе.
«Вы правы, — написал он. — Людям нравится делиться негативными, то есть „плохими“, новостями больше, чем позитивными, то есть „хорошими“. Это подтверждено исследованиями в сфере теории коммуникаций. А лженовости, как правило, более негативны, поэтому и делятся ими с большей вероятностью».
При всей своей научной объективности исследователи из MIT сделали на основании полученных результатов вполне определенный политический вывод. «Дефиниция того, что истинно и что ложно, стала обычной политической стратегией и подменила собой дебаты, основанные на взаимно согласованном наборе фактов», — указали они.
