Я понимаю, что это была плохая задумка – выйти на озеро. Знаю, сколько людей пропали, выйдя вот так ночью на озеро и провалившись под лед. И никто их больше не видел. Никогда. Но слова бабушки продолжают звучать у меня в ушах, звенеть в голове, и это становится единственным, что я сейчас чувствую. Озеро помнит.
Может быть, Макс был здесь той ночью, на этом льду. И Оливер тоже. Они были здесь, и что-то произошло. Смерть, крики о помощи и ломающийся лед, и вода в легких.
Я продвигаюсь вперед, и лед прогибается подо мной – вода пузырится, ищет возможность вырваться наружу. Оглядываюсь через плечо. Я отошла от берега примерно на треть ширины озера, до его середины еще далеко, но мне кажется, что я почти у цели, и слишком поздно поворачивать назад. А может, я слишком далеко зашла, чтобы продолжать идти…
Но я не хочу бояться – озера, во всяком случае. Да вообще ничего не хочу бояться. Я хочу быть такой же, как женщины из моей семьи, которые жили до меня – смелые, умные, с мерцающим темным лунным светом в их жилах. Я должна это сделать, доказать что-то. Хочу узнать, что случилось той ночью. Потому что если я не могу видеть правду, не могу видеть того, что передо мной, я совсем не Уокер.
«Продолжай идти», – говорю я себе. Если я остановлюсь, могу провалиться сквозь лед, в притихшую черную воду у меня под ногами.
«Старатели бросали в озеро ценные вещи, чтобы умаслить дикую природу», – примерно так говорил мистер Перкинс. Озеро – это место, где приносятся жертвы. Но мне нечего принести в жертву. Кроме самой себя.
Я уже почти на середине озера, когда вижу, как изменилась его поверхность – появились отражения звезд на воде. Впереди, прямо передо мной, во льду пробита полынья.
Полынья во льду.
Осторожно приближаюсь к зазубренному краю полыньи – ее окружают трещины, разбегающиеся во все стороны, превращающие черную поверхность льда в белую паутину. Полынья во льду. Достаточно большая, чтобы в нее мог провалиться человек.
Быть может, именно здесь Макс провалился сквозь лед и упал в воду, испуганно выкатив глаза, безуспешно пытаясь хвататься за края полыньи онемевшими от холода, ставшими бесполезными руками. А остальные просто стояли и смотрели?
Пытаюсь представить, как стоял над ним Оливер, наблюдал, как Макс судорожно делает свой последний вдох, как уходит под воду его подбородок, нос, глаза…
Оливер был шокирован, как и остальные? Или все они смотрели, как гибнет Макс, и смеялись? Они хотели, чтобы он умер?
А Оливер – он хотел, чтобы Макс умер?
«Они не мои друзья», – сказал он. Но зачем тогда он был здесь в ту ночь? Почему был вместе с ними?
И как он оказался потом в лесу?
Я подбираюсь еще на десяток сантиметров ближе к краю полыньи, хочу посмотреть на темную воду, представить человека, который тонет. Погружается в бездонную пропасть, чтобы больше никогда не подняться наверх. Никогда. Интересно, смотрел ли он вверх, на булавочный лучик звездного света, поникшего сквозь разбитый лед. Было ли это самым последним, что Макс увидел перед тем, как его навеки поглотила тьма? Я вздрагиваю и делаю быстрый шаг назад, и тут моя нога поскальзывается на чем-то… да, на чем-то маленьком и блестящем.
Наклоняюсь, поднимаю эту вещицу, и у меня на ладони оказывается цепочка. Серебряная. Оборванная с одного конца и с серебряным кольцом на другом.
Я знаю, что это – хотя очень хотела бы не знать. Я едва не роняю цепочку, мороз бежит у меня по спине, сердце грохочет в ушах.
У меня в руке оборванная цепочка от карманных часов, которые я нашла в куртке Оливера.
От часов, на задней крышке которых выгравировано имя Макса.
Я закрываю ладонь и крепко сжимаю цепочку – оборванную, со сломанным звеном на одном конце.
Все это время она лежала на середине озера, на том месте, где упал в темную воду и утонул парень.
Теперь я знаю наверняка, что они были здесь. Все были. Макс и остальные.
Это то самое место, где он утонул. Где оборвалась цепочка, а Оливер схватил часы так, словно они были ему наградой. Призом тому, кто выжил.
Мне не нужно, чтобы Оливер признавался в этом, я и так уверена.
Он убил Макса.
Мое сердце раздувается, заполняя всю грудь, теснит ее, и я задираю голову к небу, чувствуя, что вот-вот могу упасть в обморок.
Все плохо, все неправильно, все не так.
Мои колени начинают подгибаться, хочется плакать, но воздух слишком холодный. Хочется завыть, повернувшись в сторону деревьев. Хочется обвинить кого-нибудь – любого, – кроме Оливера. Но в голове у меня стучит, и бесконечно повторяются бабушкины слова: «Озеро помнит». Но я не хочу знать правду. Я хочу вернуться на чердак, в начало сегодняшней ночи, и снова чувствовать прикосновение губ Оливера к моим губам, его пальцев к моим волосам и моих ладоней к его груди. Я хочу забыть. Хочу отменить все, что было сделано. Хочу вернуть ту ночь, когда была снежная буря, и сказать Оливеру, чтобы он не ходил на кладбище. Не выходил на озеро. Избегал этого места и тех парней. Потому что как только смерть ухватит тебя своими цепкими ледяными когтями, ты уже ничего не сможешь сделать. И тогда остается только сожалеть обо всем.
Да, тогда тебе остаются только печаль, чувство вины и сожаление.
И ложь нельзя ни забыть, ни отменить теперь, когда ты держишь в своей руке доказательство истины.
Я засовываю это доказательство – цепочку – себе в карман, дышу тяжело и неровно. И все это время…
Возможно, именно поэтому Оливер направился в Чащу: спрятаться, дождаться, пока расчистят дорогу, чтобы он мог сбежать отсюда. Сбежать от грозящего ему наказания.
Но он потерялся, заблудился в глубине леса – такого древнего и жестокого, что не так-то легко позволит человеку выбраться из него. А дальше я нашла Оливера, привела назад, и теперь он спит в моем доме, в моей комнате, на моей кровати. А я… Я словно расколота надвое.
Дрожа всем телом, медленно отхожу от полыньи. Мои мысли беспорядочно мечутся в голове, я вспоминаю, как прижимались мои губы к губам Оливера, как таяли на них. Вспоминаю прикосновение его рук к моим волосам – тех самых рук, что наверняка боролись с Максом, заталкивали его в ледяную воду, а затем оборвали цепочку часов. Тех самых рук, которые не стали вытаскивать Макса из воды, спасать ему жизнь. Тех самых рук, что касались моей кожи, что были так близко от моего горла.
Я последний раз смотрю вниз, чтобы полынья навсегда отпечаталась в моей памяти, и в этот момент слышу треск, с которым расползаются у меня из-под ног тонкие трещины.
Я слишком долго простояла здесь, и теперь края полыньи расширяются, расходятся передо мной, ломая лед, – часть ледяных осколков покачивается на поверхности воды, другие медленно опускаются в темную непроглядную бездну. Проклятье! Я слишком долго прождала тут.
