– После того, как ты нашла меня в лесу, – тихо, словно признается в чем-то, говорит Оливер, – ты сказала, что я не должен был так долго продержаться в живых. Целых две недели в лесу. И ты была права.
Да, права, потому что он тогда был уже мертв.
Не знаю, чего мне больше хочется – прикоснуться к нему или закричать. Или колотить его в грудь кулаками, исцарапать ему кожу до крови. Я сделаю его реальным. Заставлю его истекать кровью, и он снова станет настоящим парнем. От гнева у меня к горлу подкатывает тугой комок.
Мне словно нож в спину всадили.
По мне скользит взгляд Оливера из-под его тяжелых век. Знакомый взгляд. А мир тем временем пылает вокруг нас. Огонь, жар и ложь.
– Я не знал, – говорит мне Оливер так, словно именно это ему необходимо сказать. Словно это снимет камень у него с груди. – Поначалу ничего не знал. Потом обнаружил, что меня никто не видит, будто меня вовсе нет. Ну, кроме тебя, конечно.
На дальнем берегу пламя пожирает деревья, поднимается до самого неба, и такое же пламя пылает во мне, заживо сжигает меня.
– Почему ты мне не сказал?
– А ты поверила бы? – вопросом на вопрос отвечает он. – А сейчас ты мне веришь?
– Нет.
Ну как я могу тебе верить?
Оливер опускает взгляд, у него приоткрывается рот, я вижу, с каким трудом ему даются следующие слова, которые он произносит:
– Я не хотел, чтобы ты боялась меня.
Рев пламени за моей спиной наполняет мне уши, огненный зверь приближается к нам – вырвавшееся из лесов на свободу чудовище. Пламя уже охватило летний домик, в котором прятался Макс, и деревья вокруг него засветились красным, жарким огнем, который пожирает их. Возможно, Макс все еще там, внутри. А может, успел сбежать вовремя. Если честно, мне на него наплевать. Впрочем, я, наверное, предпочла бы, чтобы Макс сгорел – достойная расплата за все, что он сделал. Ведь это не Оливер, это он убийца.
– Я не боюсь, – говорю я, хотя знаю, что должна была бы бояться. Бояться того, кто ты есть. Бояться того, кем ты не являешься: живым.
А вот Ретт и остальные боялись. Слышали в своей хижине что-то такое, что приводило их в ужас. И это не был призрак Макса. Это все время был Оливер, это он невидимым находился среди них. Его даже Сюзи не видела, ни разу. Ни в доме, ни у костра. Я-то думала, что она лжет, не понимала, почему она так жестоко со мной поступает. Но теперь я знаю, что она говорила правду.
Сюзи действительно никогда не видела Оливера. Видела его только я.
Сейчас он смотрит на озеро, а у меня сердце на куски разрывается. Я вся разрываюсь надвое: на «до» и «после».
– Я не знаю, почему ты можешь меня видеть, – говорит Оливер. – Но все остальные не могут.
Я крепче прижимаю к себе книгу заклинаний и чувствую, как дыхание покидает мои легкие.
– Потому что я не такая, как все, – говорю я.
Мы, Уокеры, всегда могли видеть тени. Мы видим то, чего не могут видеть другие. Чаще всего мы видим на кладбищах тех, кто завис между этой жизнью и следующей. Тех, кто не до конца уверен в том, что умер. В ту ночь, когда умерла моя бабушка, она пришла ко мне во сне и села на краешке кровати. Дрожащими руками сняла кольцо с лунным камнем, которое носила почти всю свою жизнь, и надела его на мой палец. «Это мой подарок тебе», – сказала она, после чего растаяла в тени. Спустя несколько часов мама сказала, что бабушка умерла в полночь, то есть до того, как дала мне свое кольцо. Я видела, как ее призрак проходил по дому к входной двери. Мама, кстати, тоже ее видела. С заплетенными в косу черными волосами бабушка прошла сквозь дверь и исчезла. Но это был всего лишь призрак, переходивший границу между мирами.
Видеть призраков – талант, который дан всем Уокерам. Мы видим тех, кто покинул этот мир.
И в ту ночь, когда я нашла Оливера в лесу, то решила, что он умер, но затем он очнулся и открыл свои глаза. И ничего темного, призрачного или жуткого в нем не было, нисколько. Может быть, таким реальным сделала его я, когда нашла его, прикоснулась к нему? Он – моя находка. Если бы Оливера ничто не связывало с этим лесом, озером, с этими горами, он мог перейти в другой мир легко и просто, как моя бабушка, например, или другие тени, которые я видела. Сейчас призрак здесь, а в следующий миг уже исчез. Навсегда.
Но Оливер вместо этого остался.
И вновь я чувствую непреодолимое желание потянуть руку и прикоснуться к его вискам, чтобы почувствовать под пальцами плоть и кость. Убедиться в том, что он настоящий.
Но я слишком боюсь это сделать и потому подавляю этот свой порыв. Загоняю эту мысль в глубину своего сознания.
– Остальные там тоже были? – спрашиваю я, с трудом пытаясь найти глоток воздуха в висящем вокруг меня облаке пепла. – Когда ты утонул?
Оливер вновь кивает, его кожа бледнеет, воспоминания о той ночи туманят его взгляд, режут ножом, заставляя истекать холодной мертвой кровью.
Я встречаюсь с Оливером взглядом, мне необходимо задать ему вопрос, который мучает меня с тех пор, как я нашла его в лесу, и на который мне необходимо получить настоящий, точный ответ.
– Ты помнишь, что произошло той ночью?
Оливер длинно, тяжело выдыхает ледяной воздух из своих легких и говорит:
– Да, теперь я помню все.
Оливер
Я не хочу идти на кладбище. Но другие настаивают.
– Это твое посвящение, – холодно говорит Ретт. – Каждый, кто приезжает в лагерь, должен пройти его. Это традиция.
В лагере «Щучья пасть» я нахожусь всего неделю, и до сих пор они меня не трогали, даже не здоровались. Между прочим, это мне нравилось – быть тенью, быть тем, кого никто не замечает и не запоминает. Одним из тех, чье имя потом не могут вспомнить, как ни напрягают свою память. Но весь день, во время завтрака и после ланча, когда снег начал густо валить с неба, меня не оставляло такое чувство, будто что-то надвигается. Мои соседи по хижине смотрели на меня с каким-то новым интересом, перешептывались о чем-то за моей спиной. Они что-то задумывали.
И вот теперь, после захода солнца, когда лагерь уснул, а воспитатели прекратили проверять хижины, парни подошли и велят мне подниматься с койки.
Макс тоже с ними, неподвижно стоит у двери, ожидает.
– У тебя нет выбора, – говорит Джаспер, одетый в свой нелепый свитер с оленем. В первый день, когда я только что приехал в лагерь, этот олень моргал своими красными глазами, но однажды после обеда начал моргать все реже, а затем и вовсе перестал. И никогда больше не моргал.
Я встаю с койки, надеваю куртку – а что мне еще остается? Я не хочу так быстро обзаводиться здесь врагами, тем более что могу застрять в лагере надолго. На месяцы, даже на год, быть может.
Мы покидаем хижину и идем вдоль берега, парни хохочут, когда кто-то из них спотыкается на ветке, но тут же кто-нибудь говорит: «Тсс, тише!» Мы приходим на кладбище, и Джаспер вытаскивает из своей куртки бутылку виски. Откупоривает ее и пускает по кругу. Темная жидкость обжигает мне глотку.
