То, что я еду в Израиль только потому, что там живет мой единственный сын, никого не интересовало.
И вот я в Израиле. Я – американская гражданка и постоянный житель Государства Израиль. Мой родной язык – русский. Это мой родной и великий русский язык.
В Америке мне все или почти все нравилось… Там можно было все доказать: неприятности с государственной пенсией, проблемы с местными законами, все это я могла достаточно легко решить. Приветливая обстановка, доверие к людям.
Здесь мне все не нравится: хмурые лица, грубость. Слово «Извините» можно услышать очень редко. И доказывать никому ничего не советую: легче получить инфаркт, чем что-то доказать. Проверила на себе. Иврит я начала учить, но мне этот язык очень не понравился, и буквы различать очень трудно. Не доучившись семестр, я бросила ходить на занятия. Вместе со мной бросил занятия недавно приехавший из Санкт-Петербурга «новый репатриант»
[307]. Мы – товарищи по несчастью. У него тоже единственный сын вернулся к вере отцов. Это очень трудно пережить, когда такое случается – вырастает стена между людьми.
В ульпане
[308] в группе в основном были религиозные пенсионеры, так же как и я, приехавшие к детям и внукам.
Нерелигиозному человеку не дадут снять квартиру в израильском религиозном поселении. Это противозаконно, но с этим никто не хочет связываться. Там можно смотреть только местное телевидение, но лучше вообще не иметь телевизора. Мой сын и сын моего товарища по несчастью телевизоров не имеют. Телевизор может дать детям понимание того, что на земле есть что-то более интересное, чем то, что этим детям дают, а этого допустить никак нельзя.
Сын делал ремонт в квартире, которую они должны были освободить, и они все приехали на субботу ко мне, так как они не могли находиться в свежевыкрашенной квартире. Так я в их присутствии не могла отвечать на телефонные звонки – суббота.
Толя Азарх из Москвы перебрался в Кирьят-Арбу
[309]. Он возмущался тем, что из России выпроводили каких-то раввинов. Я сказала: «Правильно сделали». – «Как ты можешь так говорить, как ты можешь!» – «А вот когда ваш единственный ребенок перейдет в веру отцов, вы заговорите так же».
Тут как-то по телевизору показывали и рассказывали две разные истории. Показывали расцарапанную женщину, которая в субботу вышла из дома с собакой на поводке и с фотоаппаратом. В субботу это не разрешено, и религиозные напали на нее. Свои увидели и услышали и отбили ее.
Еще рассказывали о кошерном мясе. В процессе подготовки и перевозки мясо теряет в весе до 10 %, поэтому эти 10 % можно добавлять в виде воды. Добавляют больше чем 10 %, а чтобы удержать эту воду в мясе, добавляют химикаты, а чтобы анализы не показали уменьшения количества белков, в мясо добавляют желатин, который тоже является белком.
Толи Азарха уже нет. Его хоронили по обряду, по которому я не хочу быть похоронена.
Мой товарищ по несчастью живет в религиозном поселке на территориях.
Он старается почаще приезжать в Иерусалим, который он видит с холмов своего поселка. Иерусалим с высоты очень красив, но только с высоты. В городе все время что-то перестраивается, и арабы-рабочие пилят местный камень без всяких предохранительных масок. Каменная пыль стоит столбом, и они ею дышат. Мы гуляем по городу, который мы оба не любим. После Нью-Йорка и Петербурга очень трудно любить Иерусалим. Идет постоянный отток населения из города, и это видно по закрытым и заброшенным магазинам в центре. Особенно непригляден город в субботу: нет пестрой толпы, витрины зарешечены, и по городу бродят какие-то странные личности, которые в обычные дни незаметны.
Полиции нет. С полицией у русскоязычного населения очень сложные отношения.
Итак, мы ходим по городу, потом приходим ко мне. Выпиваем и закусываем, потом он идет спать в крохотную спальню на мою кровать, а я устраиваюсь на диване в большой темноватой комнате (по-моему, здесь это называется салон). Потом мы пьем кофе, и я провожаю его до автобуса.
Разваливающийся диван в моем салоне принадлежал когда-то покойной свекрови моей квартирной хозяйки. Фамилия этой свекрови обозначена на табличке на входной двери квартиры, в которой я живу. Я охотно установила бы здесь табличку с моей фамилией, но не влезать же со своим уставом…
После того как вышла из печати «Милая моя Ресничка» и дошла до моей родни, мне позвонила тетя Мила (1915 года рождения) – дочь дяди Илюши, дедушкиного брата, того самого, который хотел увезти родню в Америку. Она сказала: «Твой отец был очень хороший человек». Ее мнение основано только на прочтении книги. Потом она рассказала историю о том, как она с ее мамой пришли «знакомиться» со мной, когда меня только принесли домой, и как в это время на имя моей матери пришла поздравительная телеграмма. Я попросила тетю Милу записать рассказ и прислать мне. Вот ее письмо от 30 января 2007 года:
«Жаркий день [1936 г.]. Мы с мамой едем от Красных Ворот на Маросейку. Там, в доме № 13, девочка Юлька. Она совсем недавно родилась, и мы едем на нее посмотреть.
Юлька – дочь Гиты, а Гита – дочь тети Розы и дяди Миши. Кроме нас с мамой, в гостях – подруга Гиты. Оживленно беседуем в большой комнате, очень светлой и хорошо убранной.
Гита выносит Юльку: в пикейном пакете красивое маленькое личико. А голос! – чистый и звонкий, очень громкий. Чего-то она требует… Наши удивленные возгласы прерывает почтальон: телеграмма для Генриетты Михайловны.
Гита быстро пробегает глазами текст и говорит нам:
– Муж поздравляет меня с рождением дочери
[310].
Тетя Роза вертит в руках телеграмму и говорит, глядя
на Гиту:
– Но это не тебе, ведь подпись Серегин.
Разгневанно вступает в разговор подруга Гиты:
– Ну и что? Мало ли как врет почта, иногда и понять ничего нельзя, а здесь почти правильно: Сергей – Серегин.
Все согласились с этим доводом, даже тетя Роза. Гита умеренно весело, просто и приветливо сказала:
– Телеграмма, конечно, мне: имя и отчество мои, и текст вполне подходит.
Откуда телеграмма, из Красноярска? – этого никто не спросил».
Далее мне позвонила другая моя тетя, дочь самого младшего дедушкиного брата Ефима. Разница в возрасте между братьями – двадцать два года, поэтому разница в возрасте между мной и тетей всего полтора месяца. Она рассказала, что на Маросейке, 13, где она тоже жила и дольше, чем мы, при входе во двор, где мы играли в детстве, жильцы дома на собранные ими деньги повесили мемориальные доски.
