Но я не могу удержаться, чтобы не написать тебе, моя милая Ресничка, что я полон нежно-пламенной любви к тебе. Я впервые пишу это слово, мне как-то стыдно произносить его, очень оно, бедное, потрепанно.
У меня рука не поднимается писать о своих чувствах, и я боюсь, что мои письма кажутся тебе черствыми, а мне хочется сказать тебе так много – надавать тебе массу ласковых эпитетов, но на бумаге они выглядят как-то глупо.
Алкей в своем стихотворном послании к Сапфо писал «Мне хочется что-то сказать тебе, – но мне стыдно» (за точность не ручаюсь). Он боялся произнести слова любви, а я, когда пишу их, то стыдливо озираюсь. Если б ты слышала, в каких диалогах мне приходится участвовать во время писания этого письма!
Наглый параллелизм с Алкеем я пишу под шум спора о сапогах, шелест clopius vulgaris и собственный кашель (немного болит горло от махорочного дыма).
Если ты начала высылать книги, то остановись.
От тебя писем пока не имею, т. к. не попал на почту, но мне обещали письма доставить.
Не помню, писал ли я тебе, что мне еще давно приходило в голову, что твой брат острит: «наша сестра в «русские женщины» записалась».
Если меня отправят куда-нибудь в глушь, то тебе придется отречься от этой роли – это трудная роль. Не стоит. Я думаю, ты сама с этим легко согласишься.
Впрочем, не будем заглядывать вперед, мы еще спишемся. Во всяком случае, к мысли, что нас ждет неудачная ситуация, тебе следует приготовиться.
Для меня она будет несколько трудней, чем для тебя, но ладно, поговорим об этом всем после.
Крепко-крепко тебя целую, моя милая Ресничка.
Твой Сергей
P.S. 14/VIII. Милая моя Ресничка, до сих пор не удалось отправить письма. По дополнительным сведениям, ссыльных в Красноярске не оставляют. Мне сказали, что на мое имя писем на почте нет. Это меня беспокоит.
17/VIII 35 г.
Милая Ресничка!
Еще по дороге сюда, в Красноярск, я беспокоился о том, чтобы подарить тебе букет цветов 14-го
[175] или 15-го (!) числа, и я с некоторой грустью думал, что мне в Москве некого попросить об этом. Это было даже немного обидно – прожить в Москве целых семнадцать лет и, уехав, не оставить там никаких друзей. Отчасти это хорошо – некому радоваться по поводу моего отъезда.
Мне сказали, что на почте писем на мое имя нет, – это странно. Еще несколько дней, и я начну нервничать, ведь свидание наше было двадцать дней тому назад, и я надеялся, что ты вскоре же напишешь мне.
Я послал тебе четыре письма, три с дороги и одно отсюда, из красноярской пересыльной тюрьмы.
Мое положение пока без перемен – что будет дальше, неизвестно.
Почему от тебя нет писем!?
Ты не можешь себе представить, как было бы радостно для меня иметь твое письмо, сколько раз я бы перечитывал его! Это не упрек, я уверен, что ты писала мне, но я начинаю беспокоиться.
Фантазия работает пока еще бледно, но скоро мне ясней и ясней начнет представляться, что с тобой что-то случилось.
Прошел целый год… как много событий, как много перемен: от Черного моря до Енисея
[176]. Это самый бурный, самый насыщенный год в моей жизни.
От радости видеть тебя до печали не видеть.
И ведь так еще недавно я мог позвонить тебе по телефону, встретиться с тобой.
Почему от тебя нет писем!?
Жаль, что нельзя в письме передать интонацию этой фразы. Я глупею вдали от тебя.
Я болен Генриэттотропизмом, и я могу увянуть.
Я болен Генриэттотропизмом, и я могу расцвести. Почему от тебя нет писем!?
Мне душно без них.
Я не упрекаю тебя. Я уверен, что ты писала мне. Я люблю тебя, и мне сейчас грустно.
Крепко тебя целую и беспокоюсь о тебе. Я люблю тебя, и мне хорошо.
До свидания, моя милая Ресничка!
Сергей
20/VIII 35 г.
Милая моя Женюша!
Послал тебе вчера телеграмму и сегодня вторую. Вчера получил твое письмо от 8/8 и сегодня от 12/VIII. Я только вчера был выпущен и поэтому раньше ничего поделать не мог. Посылал тебе телеграмму еще дней пять тому назад, но не знаю о ее судьбе ничего…
Очень меня гнетет положение с О.Э., с нетерпением жду ответа на мою телеграмму. Ужасно все складывается, я удивляюсь причиной ее мытарств и ничем не могу помочь. Что делать, неужели я должен быть виной ее жизненных невзгод. Кажется, достаточно моральных страданий я ей принес. Теперь очень… Особенно тяжело чувствовать свое бессилие.
Я пишу из полумрака лесного ин[ститу]та. Новое, наполовину построенное здание, пыль, грязь, стук. Предлагают читать детали машин, я согласен даже на курс гидродинамики (шучу, конечно!). Одет в чужие ботинки и калоши, мокрые ноги в волдырях, беспросветный дождь на улице, ночь спал у местного алкоголика в передней (пришлось его предварительно напоить), но все это чупаха [так!], которая, максимум, вызывает у меня игривую улыбку.
Пользы за прошедшие полгода я получил много.
Неужели ты не получила моих писем? Одно письмо с дороги я отправил О.Э., о судьбе его не знаю ничего.
Как только устроюсь, телеграфирую, надеюсь, телеграмму ты получишь раньше письма.
Сейчас я жду заведующего учебной частью. Весь вопрос будет в комнате. Публики квалифицированной здесь нет, а я, право, неплохой работник. Если бы не мое curriculum vitae
[177], то здесь можно было очень сносно устроиться.
Посмотрим.
