Кажется, очень быстро засыпаю. Запах её тела, волос, тонкий, такой приятный аромат, отличный ото всех ароматов других женщин, убаюкивает, обволакивает… Мягкие локоны щекочут грудь, запоздало вспоминаю о какой-нибудь футболке, которую как всегда забыл надеть, осознаю, насколько это здорово — просто лежать рядом, ощущать присутствие, прикосновения. Просыпаюсь, схватив её в охапку, зарывшись лицом в соломенные пряди, тобой можно вместо воздуха дышать, любовь моя, жизнь моя…
Спохватываюсь. Как же отпускать не хочется. Тонкое шёлковое бельё, нежные стройные ноги. Не удерживаюсь, провожу пальцами по бедру. Только бы не разбудить.
Поздно. Смотрит, улыбается, глаза поблёскивают голубыми искорками, не говорите мне, что голубой цвет — холодный, это самый тёплый из всех цветов!
— Давно не спишь? — спрашиваю, не успев толком проснуться, осознать, где мы, что мы…
— Давненько, — смеётся, — ты так меня схватил и протестовал, что жаль было разочаровывать.
— Прости, госпожа, — смущаюсь. С неохотой отпускаю, пытаюсь успокоить взбесившееся тело.
— М-мм… Антер… давай… дружить.
Смотрит на меня, начинает хохотать, и я тоже смеюсь, хотя, признаться, не понимаю, чего она.
— Ох, — говорит, — как это глупо звучит, ты прости, я просто хочу, чтобы ты меня считал своим другом, пожалуйста, всегда, даже если мы ссоримся, пожалуйста, умоляю, не падай ты на колени, мне не нужно это, веришь?
— Верю, — шепчу, — другом так другом, буду счастлив стать твоим другом… любимая.
Хмурится, ругаю себя, ну зачем вслух сказал? Просыпайся давай, раб. Вспоминай о том, кто ты и где.
— Прости, госпожа…
Вздыхает.
— А как же друг? — говорит.
Молчу, не знаю, что сказать. Раздаётся позывной домашнего коммуникатора. Тали мысленно формирует экран, не стесняется меня, впрочем, кто бы это своего раба в своей постели стеснялся, но мне почему-то приятно.
Олинка, пожаловали, уже у входной двери… Глаза большие, потом сужаются, раздражением пышут, когда видит меня, может, и к лучшему, думаю… Пока не замечаю, что её руки лежат на плечах, держа две цепи, а сзади — два раба стоят.
«Неужели оно? — бьётся мысль. — Неужели Ямалита одного из этих постельных приобретает, а ты чего ждал? Всё, наверное, рассчитала, не зря именно сегодня меня к себе пустила… Чтобы ощутимее было то, чего мне никогда не достичь…»
С утра всё выглядит совсем по-другому, не так, как ночью.
Смотрю на неё, пытаясь понять, насколько прав. Раскудахтался тут, «любимая», петух недоделанный. Совсем разучился язык за зубами держать.
Тамалия
Нет, Олинку я точно когда-нибудь убью. Есть такие люди, которые даже когда не хотят нарочно — всё равно нутром чуют, где и как лучше гадость сделать. Надо же ей было именно сегодня утром, после нашего вчерашнего кошмара, заявиться с рабами. Принесла нелёгкая.
Боже, какое счастье, ощущать его объятия, руки, дышать одним воздухом, чувствовать тепло и неожиданную, нелогичную защищённость…
Так и не смогла заснуть, я и первый-то раз буквально заставила себя спать, чтобы не прокручивать снова и снова все мысли, а уж рядом с ним… Не могу не думать, не вспоминать, иногда кажется, просто не доживу до конца этого жуткого задания!
И на сколько же меня хватит, да и нужно ли? Может, всё наоборот, может, получив меня, он скорее успокоится и сможет двигаться дальше? Если предположить, что его сдерживал только запрет прикасаться… Пострадаю и помучаюсь, конечно, когда оставит меня как пройденный этап, о котором лучше навсегда забыть… Подумаешь, не высока цена за человеческую свободу.
Смотрю на него, ведь вчера слишком отчётливо поняла, что ты рабом быть больше не сможешь. Почему же меня продолжаешь называть госпожой, что же за перелом такой странный в сознании? Или просто напоминаешь себе, что это данность, с которой сейчас ты ничего поделать не в силах? Или это обратная сторона благодарности?
А если никакая у него не благодарность и не зацикленность, а именно то, во что боюсь поверить, может ли быть такое, что он и правда влюбился, даже считая меня хозяйкой? Да и личность его слишком сильная, и без одной дуры эмоциональной вполне восстановится… Как он спал… как меня держал… словно ту вазу фарфоровую, которой тысячи лет, последняя на полгалактики. Но попытайся кто отнять — не выдрал бы. Любимая… слово-то какое, оказывается, если сказано по-особенному и услышано по-особенному… Невероятное слово.
Послать всё к чертям, а вдруг меня завтра поймают, он хотя бы будет знать, что я никогда не считала его рабом! Хотя, с ним не угадаешь, что он будет считать. Вдруг наоборот, решит, что я им воспользовалась.
— Подружка, запускай! — начинает Олинка, и тут видит Антера. Боже, какое счастье, что увидела. Глаза злые, разочарованные, не отдам тебе, тварь, тебе и паука ядовитого не доверишь, не то, что человека.
— Вы что, спите ещё? — проявляет чудеса догадливости Олинка, но чудеса такта для неё по-прежнему запредельны.
— Есть немного, — говорю.
— Открывай, я тебе подарок привела!
Ох ты ж ёпрст, надеюсь, это не то, о чём я думаю…
Почему сказанные неосторожно слова имеют свойство материализоваться? Антер, я не нарочно, честно, и вообще, это была твоя идея насчёт второго раба, у меня и в мыслях… Ну так, пошутила, я же не думала, что он «появится» прямо сегодня!
— Заходи, — вздыхаю, — подожди пока в гостиной, скоро выйду.
— Да я не спешу, — хихикает, отворяю мысленно наружную дверь, заходят.
Хмурое мое счастье, слегка заросшее щетиной, сверкает карими глазами, кусает губы, не знает, куда деваться… Провожу рукой по колючей щеке, не представляю, что сказать, решительно скидываю одеяло.
Чёртова надпись! Снова из-под штанов виднеется, потерпи, любимый, не доверю я тебя здесь никому, но мы сведём эту гадость.
Следит за моим взглядом, глаза несчастные, щипает себя за почерневшую кожу:
— Я вырежу ножом, — сквозь стиснутые зубы. — Ненавижу…
— Потерпи, — прошу, — это же опасно… как только улетим, обязательно сведём, но не здесь, не хочу, чтобы тебя отравили или накачали чем. Ты им поперёк горла.
— Лучше уж отравление и шрамы. Тебе же на неё смотреть… противно.
— Да мне-то что, — говорю, садясь на колени, тонкая бретелька соскальзывает с плеча, осознаю, что маечка обтягивает больше, чем нужно было бы для душевного спокойствия Антера. Приподнимает руку, едва касается открывшегося плеча.
Краснеет, сглатывает, отводит взгляд, опускает руку, лежит ни жив ни мёртв.
Наклоняюсь, прикасаюсь губами к надписи, целую каждую букву, не противно мне, родной, это тоже часть тебя, твоего жуткого прошлого, твоей израненной души, потерпи немного…
Вздрагивает, в лёгких пижамных брюках характерное шевеление, мужчина мой любимый, я вижу, вполне отошёл уже, вот и замечательно, ведь желание лучше, чем отвращение, правда?
