– Таня, ты перебарщиваешь с самобичеванием.
– Да при чем тут я? Обычная логика – если моя взрослая дочь решила отказаться от меня, то я должна принять это решение, а не пытаться ее принудить пряником, раз уж кнутом больше не выходит.
– Помириться-то всегда можно.
– К сожалению, нет. Прошлого не исправить, по себе знаю. Моя мама тоже, знаешь ли, не сидела сложа руки.
– Верю.
– У меня просто не хватило смелости уйти из дому, но многое я маме так и не простила. Просто я об этом молчу. Как и ты.
– Что я? – не понял Федор.
– Тоже не прощаешь, только виду не подаешь.
Федор покачал головой:
– Нет, Таня. С Ленкой да, ты объективно пережала, а мне обижаться не на что. Ты была хорошей женой.
Татьяна отмахнулась.
– Это правда, Таня, – продолжал Федор. – Ты не изменяла мне, и вообще я всегда мог на тебя положиться. А что любви там какой-то не было, так, с другой стороны, я тебя о ней и не просил.
– Ну да…
– А попросил бы, так дала бы.
Федор подошел к жене и обнял ее. В этот раз она вырываться не стала, но и не обняла его в ответ.
– Поезжай к Ленке без всякого прощения. Просто покорми там ее, принаряди, скажи, что скучаешь, да и все.
– Думаешь, этого хватит?
– А что еще? Вы ж родные люди, еще вся жизнь впереди ссориться и мириться.
– Как все у тебя просто.
– А что сложного? Уверен, она тоже адски скучает, просто не хочет делать первый шаг, чтобы не потерять завоеванных позиций. И надо уважать, потому что они ведь ей нелегко дались. Кстати, Таня, надо бы ее подготовить к тому, что папаша скоро загремит на нары.
Татьяна вздрогнула, и Федор прижал ее к себе чуть крепче.
– Ты же ничего ей не рассказывала, что у нас происходит?
Татьяна отрицательно покачала головой.
– Наверное, до Иванова новости нашей культурной столицы не докатываются, но после суда пойдет новый вал газетных публикаций, а может, и репортаж дадут по Центральному телевидению, какая скотина этот бывший прокурор, и получится нехорошо, если Лена узнает обо мне таким образом. Я бы сам сгонял, но у меня подписка.
– Ты прав, для нее это будет шок, – согласилась Татьяна. – Поеду, Федя, да?
– Ну, конечно.
Татьяна мягко отстранилась и вышла из комнаты. Вскоре в кухне послышались привычные звуки: зашумела вода в кране, глухо звякнула о решетку плиты сковорода, по доске быстро и равномерно застучал нож. Татьяна занялась ужином.
Федору было грустно, что он сквозь тоску все-таки думает о том, что она приготовит, и по-настоящему хочет есть.
Все-таки странно устроен человек. Велик, когда приходит настоящая беда, а если все благополучно, то мучает и себя и других из-за такой мелочи, что в микроскоп не разглядишь.
Эти двадцать лет – что мешало им жить дружно и счастливо? Федор вдруг понял, что не знает ответа на этот простой вопрос, хотя до аварии он казался ему очевидным.
Ноябрь
В квартире стояла гнетущая тишина. Тщательно намыливая руки в ванной, Анатолий вдруг подумал, что в юности часто встречал это словосочетание в книгах, но только приведя в дом жену, осознал истинный его смысл.
– А кто это папку не встречает? – Он выхватил Олю из-за письменного стола, как морковку из грядки. – Кто не здоровается?
Дочь хмуро посмотрела на него, Анатолий подбросил ее осторожно, насколько позволяло тесное пространство.
– Мне нельзя вставать, пока уроки не сделаю, – буркнула она.
Анатолий усадил ее обратно, взглянул на страницу учебника и вздохнул. Бедному ребенку надо переписать длинный текст, вставляя пропущенные буквы, адски скучное задание.
– Учись, учись, конечно, солнышко.
Он лег на диван, сделал вид, что спит, а сам сквозь ресницы посматривал на Олю. Так было ее жаль, а чем помочь, непонятно. Ребенок попал строго по пословице: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.
Из своей комнаты вышла мама:
– Попьешь со мной чайку, сынок?
Он согласился, чувствуя себя то ли послом мира, то ли подлым коллаборационистом.
Мама подлила кипятку в старую заварку, подождала минутку, нацедила ему чашку этих помоев и горестно покачала головой:
– Все-таки неподходящую девушку ты себе выбрал, сыночка. Не наша она, чужая.
– Когда дочери восемь лет, уже поздновато об этом сокрушаться.
– Вот именно, дочери восемь лет, а мать так и не обтесалась. Вот где она ходит?
– На курсах, – удивившись, ответил Анатолий. Курсы Лизы были в самом разгаре.
– А зачем? Выучилась уже, слава богу, семейная женщина, на первом месте должны быть муж и дети, а она гоняется где-то, задравши хвост!
Анатолий положил в чай сахар и размешал, чтобы не отвечать. Мама сокрушалась так, будто жена посещала не государственные курсы иностранных языков, а подрабатывала на панели, и он уже раз двадцать пытался объяснить ей разницу между этими учреждениями, но успеха так и не добился.
– Квалификацию она повышает, а ребенка на бабушку бросила! – не унималась мама. – Ну а раз бросила, так уж терпи, а не диктуй тут свои условия, чай, не королева.
Анатолий поморщился, как от зубной боли.
Вчера между женщинами состоялось первая открытая стычка, не настоящее сражение, а так, разведка боем.
Внезапно вскрылось, что бабушка разрешает Оле не делать сольфеджио, потому что никому это не надо, вон, у соседки внучка отстрадала восемь лет в музыкальной школе, света белого не видела, а потом закрыла пианино и с тех пор ни разу к нему не подошла.
Такое самоуправство вывело всегда сдержанную Лизу из себя, она на повышенных тонах заявила, что бабушка может только контролировать уроки, но никак не отменять, потому что ребенок с детства должен на подкорку записать себе принцип, что если что-то надо сделать, то это надо сделать.
Помимо собственного желания понаторевший в женских разборках Анатолий понимал, что сегодняшнее Олино великое сидение за уроками – это наш ответ Чемберлену. Раз не получилось переманить на свою сторону поблажками, будем демонизировать оппонента. Я бы и рада тебя отпустить, но мама сказала, пока уроки не сделаешь, с места не сдвинешься, и надо ее слушаться, потому что она сильная и злая.
– Знает она, – бросила мама, – а я дура, не знаю. Как только для нее хорошего мужа воспитала, непонятно. Вселилась, голодранка, и давай права качать! Ты уж поговори с ней, урезонь, объясни, что это моя квартира и я тут хозяйка.
– Она это знает, мама.
– Что-то не похоже.
