Директор тяжело вздохнул и сказал, что она совершила достойный поступок и заслужила славу и почести, а кроме того, ее история станет достойным примером для молодежи.
– Не все же на трудных подростках перья оттачивать, надо иногда и про хорошее, верно, Марат Михайлович?
Кивнув, тот залпом выпил стакан воды. Видно было, что ему глубоко наплевать, на чем точить свое перо.
– Все так случайно получилось, – ныла Ксюша, в отчаянии подыскивая аргументы поубедительнее, – я даже подумать не успела, что вот типа иду на подвиг. Чистый автопилот.
– Вот и надо написать, чтобы у всех он срабатывал, как у тебя.
– Ну пожалуйста…
Она едва не призналась, что ребята над ней смеются, но сообразила, что выдавать товарищей – последнее дело.
– Все, Ксения, хватит выделываться, – прикрикнула Пылесос, – это что такое, три взрослых человека ее уламывают, а она кочевряжится!
Директор многозначительно кашлянул.
– Нет, сколько можно цацкаться! Ты комсомолка или нет?
– Галина Васильевна…
– Пусть ответит!
– Комсомолка.
– Так делай, что тебе велят старшие товарищи, а хочу – не хочу для мамы оставь! И скромницу вселенскую хватит тут из себя корчить. Уж поверь, журналист приехал не для того, чтобы тебя прославить, а ради воспитания молодежи на твоем примере.
– Но я же…
– Закрой рот и отвечай на вопросы Марата Михайловича! Пойдемте, я отведу вас в пионерскую комнату.
Ксюша встала, изо всех сил стараясь не разреветься. Статья уже не так ее пугала, как перспектива остаться наедине с этим журналистом. Вдруг директор остановил ее:
– Погоди-ка, Ксюша. Ты правда не хочешь, чтоб о тебе печатали статью? Говори, как есть, не бойся.
– Простите, но не хочу.
– Хорошо, не будем, – твердо проговорил директор.
– Николай Матвеевич! – вскинулась Пылесос.
– Галина Васильевна, я, конечно, знаю фундаментальный принцип нашего бытия, что гении и герои должны быть мертвыми, чтобы с ними можно было делать все что угодно, но у нас с вами редкий случай – герой живой, и с ним приходится считаться. Верно, Ксюша?
– Она обязана…
– Нет, Галина Васильевна, она ничего вам не обязана, потому что совершила не проступок, а подвиг. Не хочет давать интервью – имеет полное право этого не делать и даже не объяснять почему. Иди, Ксюша, в класс и помни, что ты всегда можешь обратиться за помощью лично ко мне.
Ксюша выбежала из кабинета, чуть не забыв поблагодарить директора и извиниться перед журналистом за напрасное беспокойство. На душе вдруг стало легко и хорошо. Господи, неужели так бывает, что ты можешь настоять на своем, сделать не то, чего от тебя ждут, и при этом не превратиться в отвратительное эгоистичное чудовище?
Сентябрь
Спокойно сижу на рабочем месте и наблюдаю, как стрелка часов приближается к одиннадцати. Лаборантка тетя Саша забирает у меня использованные пробирки, проверяет, достаточно ли реактивов, и сообщает последние сплетни из мира искусства, потому что ее соседка по коммуналке работает в консерватории и держит руку на пульсе эпохи. Я делаю вид, будто слушаю, в нужных местах ахаю и округляю глаза, хотя добрая половина имен для меня пустой звук. Такое уж хобби у тети Саши, надо уважать. Делать мне особо нечего, поэтому помогаю лаборантке сложить пробирки в бикс. Одиннадцать ноль пять, стрелка с натужным щелчком преодолевает еще одно деление. Я напрягаюсь, кошусь на местный телефон, который почему-то не звонит. Бикс готов, помогаю защелкнуть крышку и возвращаюсь за свой стол, но тетя Саша еще не высказала свое возмущение по поводу очередной сплетни о том, что С. М. Киров любил балерин не только в эстетическом смысле, и театр называется Кировским очень даже не зря. Тетя Саша с полной ответственностью заявляет, что это клевета и полная чушь, потому что ее соседка танцевала в балете как раз в тридцатые годы, и если бы что-то такое случилось хоть разок, то ей бы это было доподлинно известно. Соглашаюсь. Соседка там такая, что, чего она не знает, того и не было.
Телефон все молчит, я начинаю слегка волноваться, но тут дверь распахивается, и в кабинет влетает Алина Петровна. Что ж, так даже лучше. Много лучше. Изображая бурную деятельность, выдвигаю средний ящик стола и проверяю лежащие там бумаги. Тетя Саша не уходит, она еще не все поведала о соседкиной бурной юности.
– Вышла отсюда, – бросает Алина Петровна, – не мешай врачам работать.
– Я просто…
– Просто – не просто, неинтересно! Соблюдай субординацию!
Ах, кто бы ей рассказал, что субординация – это не только относиться ко всем нижестоящим как к дерьму.
Мне повезло, прежний начальник четко показал границу, которая отделяет уважение, с одной стороны, от самодурства, а с другой – от панибратства. У Алины Петровны, похоже, такого наставника не было.
– В одиннадцать ноль-ноль заключение должно было лежать у меня на столе, – чеканит она, когда за тетей Сашей закрывается дверь.
Я пожимаю плечами и говорю, что не понимаю, о чем она.
– Заключение по Воскобойникову!
Она морщит верхнюю губу, как собака, собирающаяся зарычать. Видимо, это символизирует глубокое презрение.
– Вы что-то путаете, Алина Петровна, – я улыбаюсь максимально ослепительно, – эту экспертизу я выполнила и отдала вам еще позавчера. Посмотрите у себя, пожалуйста.
– Хватит прикидываться! Мне нужно нормальное заключение, давай, люди ждут.
Молчу и подравниваю бумаги на своем столе. В центре лежит монография, которую я все-таки осилила, и ничуть об этом не пожалела.
Алина Петровна нагибается к самому моему лицу:
– Давай сюда заключение!
– Зачем же так нервничать? Если вы его потеряли, я выпишу вам дубликат, вот и все.
Начальница чертыхается.
– То есть вы хотите, чтобы я совершила подлог и дала вам заведомо ложное заключение по Воскобойникову, согласно которому в его крови не было бы обнаружено следов алкоголя?
– Да, сколько можно повторять!
– Простите, мне просто очень трудно поверить, что вы действительно хотите заставить меня совершить уголовное преступление. Вы же порядочный человек!
– Господи, да какое это преступление, чистая формальность!
– И все же я откажусь.
Она таращится на меня, как краб, и я с удовольствием замечаю, что красота ее куда-то исчезла. Есть лица, которые привлекательны даже в гневе, но Алине в этом смысле не повезло. Впрочем, ей и улыбка не идет, такое свойство.
– Ты вообще, что ли, страх потеряла, дура тупорылая? – шипит она.
Я отвечаю, что страх перед законом при мне, почему и отказываюсь. Стыдно признаться, но я с огромным удовольствием наблюдаю, как она бесится, смакую каждую секунду, ведь обычно все ровно наоборот. Бессильная злоба – это мой конек.
