– Мам, мне кажется, это вранье.
– Я думала об этом, но там такие серьезные люди, что им это ничего не стоит. Гораздо проще выполнить свои обещания, чем гадать, а не отчебучат ли что-нибудь эти ничтожные обманутые людишки.
– Но я же этому дядьке жизнь сломаю.
– Ксения, запомни, пожалуйста, что если ты сама о себе не позаботишься, то никто о тебе не позаботится. Раз и навсегда это выложи золотыми буквами в своем сознании, чтобы постоянно было на виду. Дядька этот десять раз бы через тебя переступил, и любой другой человек переступит, если перед ним замаячат такие возможности, какие сейчас открываются перед тобой. Да и ничего ты ему особенно-то и не сломаешь, максимум, дадут пару лет условно, так он этого даже не заметит, зато если ты сейчас не воспользуешься шансом, то второго не будет никогда.
Ксюша почувствовала, что уже сдается, что в маминых словах – истинная правда, а она, действительно, просто упрямится:
– Мам, ну я не знаю… Вроде как врать нехорошо.
– Ксюша, милая, посмотри на меня, – вдруг сказала мама.
Ксюша повиновалась. Серая от усталости женщина, на лице застыло брюзгливое выражение, глаза потухшие… Когда они ругаются, мама часто орет, что она выжатая мочалка и ломовая лошадь. А в молодости была прямо очень, когда Ксюша рассматривала старые альбомы, то остро жалела, что внешностью пошла не в маму, а в невзрачного отца.
– Тебе нравится то, что ты видишь?
– Ну да, ты же моя мама.
– И ты хотела бы прожить такую же жизнь, как у меня? На нудной работе, едва сводить концы с концами, ни на что не влиять, ничего не решать, и бессильно наблюдать, как твою дочь держат за второй сорт, потому что ты не можешь достать ей нормальной модной одежды, и она тебя за это ненавидит?
– Ничего я не ненавижу…
– Не об этом сейчас речь. Ты хочешь через двадцать лет не спать ночами от мысли, что не можешь устроить дочь в нормальный институт, потому что у тебя нет блата, одновременно понимая, что твой ребенок в три раза умнее тех, кто будет там учиться? Так ты хочешь провести жизнь?
Ксюша предпочла не отвечать на этот скользкий вопрос.
– Да, я ничтожество, – продолжала мама, – и умру, не поцарапав земной коры, но это не потому, что я глупая или ленивая. Нет, Ксения, я трудилась дай бог каждому, но никто и никогда ничем мне не помог и не поддержал. Все, кто был рядом со мной, только брали и оценивали беспристрастно, но руки помощи никто не протянул. Ах, трудись, ах, добивайся! Да, это прекрасные лозунги, но даже если ты идешь очень быстро и не останавливаешься, ты преодолеешь меньшее расстояние, чем тот, кто едет на машине. Сейчас, Ксюша, у тебя появляется шанс в эту машину сесть, и, если ты им не воспользуешься, транспорт уедет и никогда не вернется.
Ксюша привалилась к маминому боку. Так давно они не сидели вместе, что она уже и подзабыла, как это приятно. Да, хорошо бы сесть в эту машину… Можно представить себе, как вытянутся рожи у одноклассников, когда ее сделают секретарем комсомольской организации, а Славик Вавилов кубарем слетит со своего насиженного места… Он хороший парень, ну и что? Его выбрали не за заслуги, а потому, что мама у него директор мебельного магазина, и подвигов никаких он отродясь не совершал, и в журналах про него непромытые Мараты Михайловичи не писали. Дураку ясно, что Ксюша достойнее Славика, и будет только справедливо, если она займет его должность. На институт плевать с высокого дерева, но поступить на филфак университета – это реально билет в другую жизнь. Во-первых, там можно захомутать нормального перспективного парня, а в педагогическом институте выбрать не из кого, туда идут последние обсосы, которых мамы боятся в армию отдать. После филфака есть шанс по распределению не загреметь в школу, а поехать в загранку, или хотя бы устроиться работать во Внешторг, можно будет хоть одеться нормально, ну и вообще, мир посмотреть, всякое такое.
Ксюша вспомнила, как сидела с тем дядькой, зажимая ему рану, и думала, что он умрет у нее на руках, и ругала себя, что ей не страшно, хотя нормальный человек должен бояться трупов. И жалко ей особенно его не было, так чего сейчас начинать? Мама права, ему два года условно, а ей – пожизненное уныние и беспросветность.
– Знаешь, Ксюшенька, почему коммунизм никогда не победит и до социализма мы тоже вряд ли доберемся? – вдруг спросила мама.
Ксюша вздрогнула, озадаченная такой резкой сменой разговора.
– Ну и почему?
– Потому что лозунг «от каждого по способностям, каждому по труду» не выполняется именно в первой его половине. Страшно именно то, что берем мы не по способностям. Одному надо в дневном стационаре психиатрической больницы коробки клеить, а он оборонным предприятием руководит. Другому бы в опере петь на радость всему миру, а он во дворце культуры ведет хоровой кружок. И получается в итоге «от каждого по блату и каждому по блату», и воевать с этим бесполезно, если у тебя нет волосатой руки, в твою сторону никто даже не посмотрит. Так что выбирай: или ты сейчас обзаводишься влиятельным покровителем, или так всю жизнь и будешь биться лбом об стенку.
Мама обняла ее рукой в шали, как крылом. От шали чуть пахло французскими духами, которые давным-давно кончились, а аромат остался.
– Ксюшенька, – продолжала мама, – я знаю, что бываю с тобой слишком строга, но это только для твоей пользы, я ведь хочу, чтобы ты выросла у меня хорошим человеком, чтобы жизнь твоя сложилась интересно и радостно, и если для этого нужно, чтобы ты меня возненавидела, что ж, оно того стоит. Я думаю только о твоем счастье.
– Я знаю, мама.
– Моя жизнь, к сожалению, не задалась. Карьера – ноль, личное счастье – ты сама знаешь, но, если ты выбьешься в люди, я буду знать, что жила не зря.
– Мам, я постараюсь! – изо всех сил пообещала Ксюша.
– Надо просто подписать бумагу, и все. Знаешь, можно вообще не читать, что там написано. Ты рассказала следователю все, как было, а что он записал – это уже его проблема. Ты нормальная советская школьница, привыкла доверять людям, особенно милиционерам, и тебе просто неудобно показалось за ним проверять, да еще в его присутствии. Ведь есть же такое правило, что неприлично пересчитывать деньги в присутствии того, кто их тебе дал, и здесь тот же самый принцип. Ты подписываешь, а остальное целиком на совести следователя.
– Ну это ж типа самообман! – ахнула Ксюша.
Мама усмехнулась:
– А ты честно мне скажи, если бы я не начала этот разговор, стала бы читать или нет? Наверняка бы не глядя подмахнула. И вот еще о чем подумай – где этот мужик?
– В смысле?
– Ты спасла человеку жизнь, так, где он? Спасибо хоть сказал? Нет! Ни разу не объявился, мол, дорогая Ксюша, как мне тебя отблагодарить, а ведь он прокурор, а не хрен собачий! Или, может, жена его, доцент, между прочим, университета, пришла к нам в дом и спросила, не хочешь ли ты туда поступить, потому что за спасение любимого мужа она легко пристроит тебя на любой факультет? Не было такого? Ах, а почему? А потому, доченька, что это номенклатура, цари, а мы для них быдло и ничтожество. Подумаешь, какая-то чернь не дала мне истечь кровью, так это ее прямая обязанность, она для этого на свет родилась. Почему-то мама той девочки нашла возможность тебя отблагодарить, репортаж по телевизору устроила, в газете статью, цветы мне принесла на работу, ах, какую я прекрасную дочку воспитала. А этот – нет. И ты его еще ценой своего будущего покрывать должна, ага, разбежались, как же.
