Федор притащил весь свой скарб для бритья из ванной, завернул в газетку и засмеялся, представив, что скажет ему конвойный, обнаружив в рюкзаке эти элементы сладкой жизни.
Зубная щетка, мыло, расческа, нитка с иголкой, ложка, кружка, а вот с обувью совсем беда. Зимней обуви у него нет, а на зоне нечего делать в элегантных югославских ботинках. Он же автомобилист, черт возьми, зачем ему всякие там сапоги на меху, это же так пошло смотрится.
Допустим, воры в законе милосердно избавят его от обморожений и мозолей при помощи заточки, а если нет? Нагноение, гангрена и мучительная смерть? Придется бежать в магазин во время перерыва, если таковой понадобится судье, а если нет, просить Таню, чтобы купила и принесла. Хотелось бы избавить ее от тюремной романтики, но что делать, раз он такой идиот и задумался об экипировке только сейчас?
Он запретил себе мечтать о хорошем исходе. Татьяна все-таки пригласила адвоката, одного из самых маститых в Ленинграде, но всего его мастерства хватило только на уговоры, чтоб Федор полностью признал вину, проявил деятельное раскаяние и просил о смягчении приговора.
Как подсудимый, Федор понимал, что, наверное, виновен, раз все свидетели в один голос твердят, что он ни с того ни с сего выскочил на встречку, а значит, надо отвечать, ничего не поделать, но, как юрист, видел, что дело сляпано – дыра на дыре, и там за любую строчку можно уцепиться, чтобы его развалить.
Это доказывало, что Воскобойников чем-то так сильно заинтересовал адвоката, что тот решил потопить своего подзащитного, но ради Татьяниного спокойствия развивать эту тему Федор не стал и хамить адвокату тоже смысла не видел.
В конце концов, Воскобойников – дядя суровый, в его арсенале не только пряник, но и кнут.
Ах, если бы вспомнить, как было! Федор энергично почесал затылок, потом приложился лбом к холодному оконному стеклу… Нет, не помогло. Ясно представилось только лицо девочки с бубликами кос в заднем окне автобуса. Он бы легко узнал в толпе этого ребенка, а вот что произошло с ним дальше, не имел ни малейшего понятия.
Еще раз перебрав сваленное на кровати барахло, Федор решил, что ничего не забыл, подумал и в кухне взял небольшую мисочку с синей окантовкой. От старости белая эмаль посерела на донышке и покрылась мелкой сеткой трещин, и давно следовало ее выкинуть, но уж больно она была удобная.
Вдруг вспомнилась довольно странная посуда – некий фарфоровый гибрид терки и блюдечка, очевидно, спроектированный в помощь беззубым для поедания яблок. Этот вычурный предмет не пользовался в доме спросом, годами лежал в дальнем углу буфета, как вдруг Татьяна обнаружила его отсутствие и стала выпытывать у них с Ленкой, куда он делся. Федор ничего не знал, и Ленка отрицала все совершенно искренне, так что Татьяна в конце концов поверила им, какое-то время недоумевала, ведь не могла же посуда сама уйти из дому, но вскоре забыла о загадочной пропаже. Прошло месяца два или больше, и Ленка пришла к нему в слезах и призналась, что это она вынесла терко-блюдечный гибрид из дому, чтобы обеспечить питание сломавшему челюсть одногруппнику. После шинирования он мог только всасывать жидкую пищу, так что странная посуда была ему нужна, как никому другому.
Отнесла и напрочь забыла, а парень проворонил терку где-то в больнице и не вернул. Но когда Татьяна спрашивала, Ленка искренне верила, что не брала посуду, и ничего нигде не шевельнулось. А теперь вот вспомнила и не знает, что делать, потому что мать порвет, а с грузом на совести тоже тяжело.
Он тогда посмеялся и обещал, что тайна останется между ними. Абсолютно поверив Ленкиному объяснению, он удивился капризам психики, как можно забыть настолько прочно, что не вспомнить во время пристрастного Танькиного допроса, а теперь, пожалуйста, сам попал в ловушку собственного мозга.
И ведь тоже вспомнит наверняка, как и Ленка, внезапно, но будет уже поздно. Никто не станет слушать.
Вернувшись в комнату, он аккуратно уложил весь хабар в большой рюкзак, надел его на плечи и попрыгал. Вроде удобно и не слишком тяжело.
Татьяна вернулась с работы чуть раньше обычного. Увидев рюкзак, стоящий в коридоре, пожала плечами:
– А-а, а ты уже все собрал? А я специально отпросилась помочь.
– Спасибо, – тепло произнес Федор. Ему была приятна Татьянина забота.
Переодевшись, жена пошла на кухню готовить ужин, и начался обычный вечер, такой же, как многие другие до него, только последний.
Когда в телевизоре зазвучала мелодия прогноза погоды и по экрану на фоне красивых пейзажей поплыли названия городов, Татьяна встала с дивана.
– Пойду спать. Завтра трудный день.
Федор удержал ее за руку.
– Тань, может, хоть сегодня вместе поночуем? Последний раз.
– Хорошо, – сказала она сухо.
Федор лег, погасил свет, с удовольствием слушал, как в ванной шумит вода, а вскоре Таня скользнула к нему под одеяло.
Он обнял ее, поцеловал, она ответила холодными губами, и вся была скованная, как ледяная. Он приподнялся на локте:
– Тань, ну ты чего?
– Ничего, продолжай.
– Но я хочу тебе хорошо сделать…
– Себе сделай.
Федор лег рядом и уставился в потолок. Люстра в темноте выглядела, как паук, готовый к прыжку, даже странно, как это раньше он этого не замечал. И не думал, что мужчина и женщина, занимаясь любовью, делают совершенно разные вещи и придают этому разный смысл.
Настала Танина очередь приподняться на локте:
– Ты обиделся?
– Нет.
– Правда, Федор, продолжай.
– Ты же не хочешь.
– Это не важно сейчас.
Федор не ответил. Сказать, что ему не нужны подачки? Хамство. Но если она не хочет сейчас ему довериться, то ждать его и посылки посылать не нужно? Шантаж. Что Глаша – это Глаша, а жена – это жена? Правда, но прозвучит, наверное, как оскорбление.
Да и как просить о любви после того, как он полюбил другую?
Федор вспомнил, как в школе им рассказывали об Александре Ульянове, который отказался ходатайствовать о помиловании у царя не из высших революционных соображений, а по побуждению порядочности и благородства. Он считал недопустимым просить пощады у человека, которого хотел убить.
Так и ему ни о чем просить Таню нельзя теперь.
– Давай, а то вдруг тебя завтра посадят.
– Не переживай об этом, Таня. Приедешь на супружеское свидание, если захочешь, тогда и наверстаем. Через силу не надо.
– Ты точно не сердишься?
– Точно. Я понимаю.
Федор соврал. Может быть, Татьяна чувствовала сейчас примерно то же, что и он, когда брал ее с ребенком, только в сто раз острее. А может быть, и совсем другое.
И вдруг он решился:
– Слушай, Таня, а ты не расскажешь, кто Ленкин отец?
