Открывая служебную машину, Федор едва не обжегся о ручку, сверкающую металлом в лучах заходящего солнца. Асфальт сделался мягким, как пластилин, дышал жаром и смолой, и чахлая городская листва пожухла и не давала тени.
Кажется, жаркий выдался денек, а он и не заметил. Значит, Татьяна точно начнет донимать его насчет дачи, как было бы прекрасно оказаться там. После знаменательной поездки в баньку она сблизилась с первыми дамами города, которые все сейчас сидят по дачам, и Таня хочет быть не хуже, чем они. Федор не говорил жене, что ждет перевод в Москву, боялся сглазить, а теперь, наверное, придется признаться, чтобы отвязалась со своими землевладельческими инициативами.
Откинувшись на спинку сиденья, Федор закрыл глаза. А черт возьми, хорошо бы действительно оказаться сейчас на берегу залива. Вода маслено переливается, пахнет йодом и немножко гнилью, где-то на горизонте видны очертания корабля… Под легким ветерком шумит соломенный камыш, а Глаша шлепает босыми ногами по кромке прибоя, и маленькие ленивые волны слизывают ее следы.
– Высади здесь, я прогуляюсь, – сказал он водителю, – в машине душно.
Тот затормозил возле перекрестка. Летом Федор переодевался в форму на работе, и сейчас, одетый в простые льняные брюки и рубашку с коротким рукавом, не выделялся из толпы. Он проехал на метро до нужной станции и в замешательстве остановился в массивной колоннаде перед вестибюлем. Как доехать до ее дома общественным транспортом, он не знал, а пешком было далековато.
Впрочем, помечтать о несбыточном можно и здесь.
Мимо прошла грозная старушка и так цыкнула на него, что Федор скорее отступил за колонну. Вспомнилось, как на уроке истории проходили, что такие толстые массивные колонны с круглой капителью называются дорическими.
Глаша, наверное, давно дома, пьет чай перед телевизором или читает книжку. Или давно забыла о странном немолодом прокуроре и лежит сейчас в объятиях своего ровесника. Так скорее всего.
Не успел он это подумать, как Глаша вышла из вестибюля, с трудом открыв тяжелую дверь. Сердце екнуло, заколотилось, но даже сквозь радость встречи он заметил, что девушка выглядит очень плохо. Лицо осунулось, поблекло, взгляд потух. Щиколотки распухли и казались совсем толстыми, как эти колонны.
– Что с вами? – вырвалось у него.
– Ах, это вы… Какими судьбами?
– Да я сам не знаю, как здесь оказался. Так что с вами, Глаша? Вы больны?
Она улыбнулась краешком рта.
– Нет, не волнуйтесь. Просто одиннадцать часов у операционного стола никого не красят. Я еще и воняю, кстати.
– Не слышу.
– Вдохните поглубже.
Федор зачем-то послушался и втянул носом воздух.
– Боже, какая гадость! Что это?
Глаша засмеялась и медленно пошла к трамвайной остановке. Федор последовал за ней.
– Так что?
– Какая разница. То, что поможет вам больше обо мне не думать.
– Не поможет. Скажите, мне просто интересно. Вроде знакомый запах, да не тот.
– Карболка. Ездили оперировать в одну странную больницу…
Тут подошел трамвай, и Глаша побежала за ним неловко, как уточка. Федор вскочил за ней, досадуя, что не успел предложить такси.
Железная коробочка двинулась по рельсам, слегка покачиваясь и позванивая на поворотах. Федор бросил в кассу шесть копеек и оторвал два билетика. Быстренько проверил – счастливого не выпало. Вагончик шел полупустым, и они сели на двойное место, Глаша у окна, Федор рядом. Как тогда, в самолете.
Он приобнял ее за плечи и притянул к себе, чтобы ей было удобно склонить голову ему на грудь.
– Я ж воняю, – пробормотала Глаша.
– Ничего.
– Мы даже в Луге работали на первомуре, а эти как дикие. То ли больница, то ли музей хирургии, так и непонятно сразу.
– Отдыхай, Глашенька.
Федор вдохнул острый химический запах, исходящий от ее волос.
– Весь день у станка, так что если ты на что-то рассчитываешь, то извини.
– Да нет. Я и увидеть тебя сегодня не надеялся.
– Жутко выгляжу, правда?
– Правда.
К концу пути Глаша совсем обессилела.
– Я как пьяная, – вздохнула она, выходя из трамвая.
– Глаш, а больной-то хоть выжил?
– После такой операции это сразу нельзя сказать. Будем надеяться.
Открыв дверь квартиры, Глаша упала на диван. Федор немного постоял на пороге, но решился и вошел.
– Я сейчас в совершенно свинском виде, – Глаша закинула ноги на диванный валик и закрыла глаза, – посмотри на меня внимательно, убедись, что тебе это не надо, и уходи.
– Заварю тебе чай и уйду.
Федор прошел на кухню. Хирургическая чистота, аккуратная, но спартанская, почти мужская обстановка. На плите эмалированный красный чайник в белый горошек, единственное яркое пятно среди белого кафеля и пластиковых шкафов. Было интересно, как Глаша живет, но он постеснялся любопытствовать.
Чай нашелся на подоконнике в черной железной коробке с индийской танцовщицей, а заварник не попался на глаза, и Федор воспользовался кружкой.
Вернулся в комнату.
– Ну все, настаивается. Хочешь, поесть приготовлю тебе?
Глаша отрицательно покачала головой. Федор сел на краешек дивана. Глаша, не открывая глаз, похлопала его по коленке очень мужским жестом:
– Это безобразие, конечно, как я себя веду.
– Лежи, лежи. И я можно прилягу? Буквально на минутку, и сразу пойду.
Глаша засмеялась:
– Мне есть, что тебе ответить, но не люблю пошлятины.
– Не в этом смысле, – Федор осторожно лег рядом с ней, балансируя на самом краю, – просто побуду рядом. Не бойся меня.
– Хорошо.
– Даже в мыслях нет ничего такого.
– Вообще-то я чувствую, что есть.
– Извини, – Федор чуть отодвинулся и едва не свалился с дивана.
– Это ты прости. Возишься со мной, будто я пьяная или больная.
Федор погладил ее по голове. Глаша улыбнулась так ласково, что он вздрогнул.
– Я ведь плохой человек, Глаша, – тихо сказал Федор.
– Я тоже не идеал.
– Нет, я по-настоящему. Не «ах, я плохой, пожалейте меня», а реальная сволочь. Лгал, предавал, всякое такое.
Глаша помолчала. Федор сел, положил ее ноги себе на колени и стал осторожно гладить.
– Я сейчас пойду, – сказал он, – буквально через минуту.
– Хочешь, скажу что-нибудь возвышенное?
– Да не особо.
– Я так и думала. Сволочь и сволочь, что теперь поделаешь.
