Ирина вздохнула. Радость от этого великолепия навсегда теперь будет отравлена угрызениями совести. Она виновата уже в том, что заподозрила хорошего человека в страшных злодеяниях, а что донесла – вообще ужас и стыд. Только как бы она себя чувствовала, если бы промолчала, а Витя убил новую девушку?
Оттого, что в деле был замешан материальный компонент, стыд оказался особенно жгучим. Витя сделал основную работу, и денег за нее не взял, то есть, по сути, вложился в эту квартиру, и теперь у него есть право запросто приходить, когда захочется, переночевать, принять ванну. У нее нет никакого права отказать ему от дома. Швырнуть ему конверт с деньгами? Это будет оскорбительно, не говоря уже о том, что собственных средств на столь эффектный жест у нее нет, а Кирилл на вот такое поношение своего братишки точно не даст.
Эх, жизнь… Так редко выпадает возможность выбирать между добром и злом – и принимать стопроцентно правильные решения. Всегда кому-то навредишь, и порядочный человек вынужден стремиться к тому, что этот кто-то будет он сам.
Наверное, именно от страха перед сомнениями берутся и истово верующие, и оголтелые коммунисты. Их вера, в чем бы ни состояла, позволяет им видеть мир четким и ясным: тут черное, тут белое, тут добро, тут зло – и те решения, которые простой человек принимает в ходе тяжелой и мучительной внутренней борьбы, даются им легко и непринужденно. Поистине, блажен, кто верует, тепло ему на свете.
Совесть терзала Ирину так сильно, что через два дня она взяла детей и поехала в гости – формально навестить подружку Аню, а на самом деле пообщаться с ее мужем Севой и попросить его прояснить ситуацию с Зейдой как можно скорее, иначе она совсем изведется.
Оставив Аню на растерзание детям, Ирина уединилась в кухне с главой семьи.
Сева немного успокоил ее совесть, сказав, что люди, пытающиеся влезть в расследование и держать руку на пульсе, всегда вызывают подозрение.
– За исключением присутствующих и Гортензии Андреевны, – галантно уточнил он, – бабулю я бы вообще к нам на ставку взял.
– Старая школа.
Повторив, что Зейду и так стали бы проверять, Сева попросил ее пока не делать в отношении него никаких резких движений, чтобы не спугнуть, если он все-таки виновен. Пусть думает, что активно участвует в расследовании, рисует психологические портреты преступников хоть до посинения, проблемы в этом нет, ведь, если бы у следствия появились реальные зацепки, ему о них так и так бы не сказали. Но отталкивать его ни в коем случае нельзя, ибо, как гласит народная мудрость, держи друзей близко, а врагов еще ближе. Бояться ей якобы нечего, потому что Сева хоть и не психиатр, но точно знает, что у патологических убийц есть определенный сценарий, от которого они не отступают практически никогда. Так что Витя, во‐первых, на девяносто девять процентов ни в чем не виноват, а, во‐вторых, если вдруг правдой окажется один процент, менять свой авторский стиль он точно не станет, поэтому можно смело принимать его в гостях.
– Скорее бы вы уже поймали этого выродка! – воскликнула Ирина, а Сева признался, что с этим пока глухо. Зацепок нет – ни толковых наводок, ни биологического материала, ни других следов, по которым можно идентифицировать подозреваемого, если бы тот вдруг появился.
Общих знакомых у девушек так ни одного и не обнаружилось, фармакологи над запросом в стиле «найдите то, не знаю что» просто посмеялись, и следствие зашло в тупик.
Опрашивая родственников и знакомых жертв по второму кругу, Сева обнаружил между девушками кое-какое сходство. Теперь, когда боль утраты и шок слегка сгладились временем, сотрудники и друзья девушек говорили спокойнее и объективнее, и выяснилось, что обе были замкнутыми, резкими, бескомпромиссными, обидчивыми, трудно сходились с людьми и распространяли вокруг себя то, что современные прогрессивные граждане называют отрицательной энергетикой. Обе обладали привлекательной внешностью, но никак не могли не только выйти замуж, а даже завести постоянного поклонника, и тут уж трудно понять, где яйцо, а где курица. То ли мужчин отпугивали их душевные качества, то ли эти особенности характера развились от недостатка мужского внимания.
Ирина вздохнула. В плане научного исследования эта информация бесценна, но для следствия мало что дает, напротив, только хуже все запутывает. Или нет? У Ирины еще с детства, со времен прочтения книги Шарля де Костера про Тиля Уленшпигеля, в которой описывается классический патологический убийца, создалось впечатление, что эти особи стремятся уничтожить все светлое, хорошее, радостное и привлекательное. Зачем преступнику мрачная угрюмая девушка, которую и так никто не любит? Да-да, все эти энергетические поля полная чушь, мракобесие и метафизика, но хоть они официально не существуют, тем не менее прекрасно улавливаются подсознанием, и маньяк, как зверь, чует их гораздо острее обычного человека.
С другой стороны, психика этих выродков мало изучена, обобщать рано.
А вот с точки зрения условно здоровой психики непонятно, как умные и недоверчивые девушки оказались в лесу с незнакомцем. Что он им такого сказал? Как завлек? Ирина чувствовала, что если найдет правильный ответ на этот вопрос, то это приблизит их к разгадке.
⁂
Федор просыпался счастливым, и в несколько секунд между сном и бодрствованием сначала удивлялся, что же с ним такого случилось хорошего, и только потом вспоминал, что Глаша ждет от него ребенка. «Бог благословил наш союз, – думал Федор, улыбаясь, – и кто я такой, чтобы противиться его воле?»
А потом наваливался день, и Федор становился как утопленник, судорожно пытающийся подняться на поверхность, несмотря на привязанную к ноге гирю, или как орел на цепи. Всей душой стремился к Глаше, но старая жизнь и привычки тянули обратно.
Не сегодня, не сейчас, говорил он себе, а время утекало. Он почти уже свыкся с грядущим крахом карьеры, почти решался, но подходил к Татьяне – и не мог сказать ни слова. Чувство было такое же, как если бы ему надо было ее ударить, а женщин он никогда не бил.
Набирал воздуху в грудь, приближался и отступал, как трусливый пловец, никак не решающийся спрыгнуть с вышки, а ночью, когда Татьяна засыпала рядом, лежал и думал, как там Глаша одна. Наверное, тошнит ее, тянет на солененькое, а некому даже принести банку огурцов.
Засыпал в тоске и тревоге, а утром снова накрывало полное, какое-то детское счастье.
Так прошло три дня, и Федор сообразил, что на пороге осень, значит, вопрос о его повышении может решиться в любую секунду. Не разумнее ли подождать нового назначения и тогда уже уходить к Глаше и разводиться? Ведь в Москве у Татьяны нет никаких связей, и если грамотно повести себя, то развод обойдется ему в разнос на партсобрании, и все. Да, пару недель сроку он себе, пожалуй, даст, ведь обидно из-за детского нетерпения пропускать шанс всей жизни.
Теперь, когда Глаша забеременела, Федору казалось подлым ходить к ней как прежде, и он решил, что переступит ее порог раз и навсегда, когда придет время, а пока ограничивался телефонными звонками. Глаша говорила с ним весело и безмятежно, а Федор готов был себя проклясть за то, что он не с ней. «Две недели – и все!» – шептал он и не замечал мрачной и трагической атмосферы, царившей дома после ухода Ленки. Жена почти не разговаривала с ним, готовила, но подавала ужин с таким видом, будто всякий раз отрезает кусок собственной плоти, чтобы накормить мужа.
