Солнце всходило, золотя крыши и оконные стекла, и Федор, сердечно простившись со следственной группой, ехал к Глаше с легким сердцем. Немножко, чуть-чуть, болело, когда он вспоминал оцепеневшую у окна Татьяну, но это было не страшно. Так иногда отзывается рана, про которую точно знаешь, что она скоро заживет.
Глядя в бесконечное небо, за горизонт, над которым медленно поднималось солнце, Федор вдруг совершенно ясно понял, что есть какая-то высшая сила, перед которой человек должен склонить голову. Ведь их любовь с Глашей – это чудо, дар свыше, и ниспослан был ему не за заслуги, коих у него перед богом, прямо сказать, очень немного, и не в ответ на мольбы, ибо он ни о чем таком не просил. Господь просто даровал ему любовь, и надо нести этот дар осторожно и бережно и безропотно терпеть любые лишения, вот и все.
Припарковав машину, Федор взбежал по лестнице, предвкушая, как сейчас обнимет теплую со сна Глашу и скажет, что пришел насовсем и больше никуда от нее не денется.
На звонок никто не ответил. Он подождал, позвонил еще, постучал, рискуя перебудить соседей, но за дверью стояла такая глухая тишина, что стало ясно – дома никого нет.
Он присел на ступеньку, подождал минут десять и зачем-то позвонил снова, хотя все было уже ясно. Глаша на дежурстве.
Тут Федор пожалел, что не попросил у нее ключей. Сейчас бы вошел в свой новый дом, лег в свою новую кровать и выспался до утра, а потом поехал на работу, оставив Глаше записку в том духе, что буду рано, твой Федя.
Он вернулся в машину, подумал, не рвануть ли к Глаше на работу, но решил, что отвлекать великого хирурга от спасения жизней по меньшей мере безответственно.
Пересев на пассажирское сиденье, Федор откинул спинку назад и задремал.
Разбудила его утренняя прохлада. Розовые краски рассвета поблекли, солнце взошло и уверенно сияло над высотками. Двор ожил, люди хлопали дверьми парадных и спешили кто куда, Федор смотрел на них из машины и чувствовал себя частью этого хлопотливого мирка, обычным муравьем каменного муравейника, и был рад.
Машину Татьяна у него отберет, хотя бы из принципа, а если добьется его увольнения, то и служебной не будет. Придется спешить на трамвайчик вместе с гражданами, толкаться с ними и передавать за проезд. Жуть, конечно, но ничего страшного, вся страна так живет и до сих пор не вымерла.
Часы показывали половину восьмого. Федор прикинул, не опоздать ли на службу и дождаться Глашу с дежурства, но вспомнил, что врачам отсыпного не дают и в будний день они после суток остаются на рабочем месте.
Пришлось отправляться на работу.
В кабинете была маленькая секретная комнатка отдыха, там Федор разделся до трусов, обтерся мокрым полотенцем, почистил зубы и хотел побриться, но лезвие в станке оказалось невообразимо тупым.
Федор уставился в зеркало, раздумывая, что лучше – легкая небритость или изрезанная физиономия? Отражение показало ему молодого цветущего мужчину с сияющими глазами, на лице которого бессонная ночь не оставила ни тени усталости. Щетина смотрелась весьма симпатично, так что Федор выбросил тупое лезвие, облачился в мундир, сел за рабочий стол и сильно, со страстью потянулся.
Он был счастлив и первый раз в жизни не тревожился за будущее, зная, что вместе с Глашей ему все нипочем.
Чтобы не быть совсем уж сволочью, Федор попытался вызвать в себе угрызения совести и чувство вины перед Татьяной, но безуспешно.
Он будто выздоровел от тяжелой болезни, которая долгие годы держала его прикованным к постели, и теперь наконец-то вышел в мир на своих ногах.
В половине одиннадцатого у него выдалось свободное окошко, и Федор позвонил Глаше на работу.
– А ее сегодня нет, – сказал приветливый мужской голос.
Федор с досадой поморщился. Зря не доверился интуиции и не подождал ее возле дома.
– Отпустили девушку после дежурства отдыхать? Вот это правильно.
– Нет, она не дежурила, – все так же любезно произнес мужчина, – просто не пришла сегодня на работу и даже не позвонила. Вы не знаете, где она может быть, а то мы волнуемся?
Трубка в руке Федора дрогнула, он сказал, что не знает, продиктовал свой прямой номер и попросил сразу сообщить ему, как только что-то станет известно.
Разъединившись, он зашагал по кабинету, убеждая себя, что ничего страшного не произошло. Пошла в гости, не рассчитала сил и напилась так, что теперь с похмелья встать не может, дело житейское. Стоп, она же беременна! Да и вообще не любит ничего такого. Наверное, заболела. При беременности всякое бывает, даже на таких ранних сроках. Токсикоз или мало ли что. Федор заставил себя произнести безнадежное слово «выкидыш». Глаше под тридцать, у нее тяжелая работа, наверняка она нервничала из-за него, вот и случилось. Сейчас лежит в больнице под капельницей и не может дать о себе знать.
Да, это единственное разумное объяснение, почему она не ночевала дома и не вышла на работу.
А вдруг ребенка удалось сохранить? Работая на «скорой», он много раз возил в больницу женщин с угрозой выкидыша, и врачи говорили, что обычно все обходится хорошо.
Ну он-то, допустим, сволочь, а Глаша – хорошая, самоотверженная и добрая женщина, ее не за что наказывать, судьба должна быть к ней милостива.
Ладно, что гадать, надо поскорее найти ее, обнять и утешить, если ребенка все-таки не удалось сохранить.
Тут вошел заместитель со срочными бумагами и битый час доказывал Федору что-то такое, во что он от волнения так и не смог вникнуть, а подписал документы машинально.
Следом вызвали в обком по поводу вчерашнего обрушения. Федор чертыхнулся и, уходя, приказал секретарше дозвониться до бюро госпитализации и выяснить, куда госпитализировали Глашу, чтобы по возвращении сразу ехать ее навестить.
Власти предержащие выглядели так, будто стена больницы упала непосредственно им на головы, и приняли Федора крайне любезно. Тут был важный политический нюанс: стационар строился на средства, вырученные от коммунистического субботника, и граждане очень расстроятся, а возможно, даже разозлятся, если узнают, что деньги, заработанные ими в едином порыве для благой цели, разошлись так бездарно. Поэтому в расследовании темы расхищения социалистической собственности лучше даже не касаться.
Заверив, что прекрасно понимает политическую ситуацию, Федор в буфете взял для Глаши апельсинов и вернулся на службу. Секретарша встретила его известием, что женщины с такими данными среди госпитализированных за последние сутки нет.
Федор на секунду обрадовался, но тут же сердце сжалось от тоскливого предчувствия беды. Ни на что особенно не надеясь, он позвонил Глаше на работу. И тот же голос сказал, что она не приходила и не давала о себе знать.
Федор спустился в вестибюль и купил пачку лезвий в киоске «Союзпечати», вернулся в кабинет и все-таки побрился, загадав, что, пока он это делает, Глаша объявится, позвонит, и он выбежит в кабинет, голый по пояс, и прижмет трубку к намыленной щеке и как следует отругает ее, что заставила так о себе волноваться, а она скажет, что он «психует, как бабка старая», или еще как-нибудь его обзовет.
