Итак, общий счет пополняется за счет жены, а муж блаженствует в роли морального альфонса. Но время идет, и наступает момент, когда все запасы нежности и любви женщины оказываются на общем семейном счете. У нее больше ничего нет, а жить дальше надо, поэтому жена вынуждена опустошать общий счет. Она делает домашнюю работу уже не с удовольствием, а через силу, потому что надо, потому что семья. И если мужчина никак не пополняет общий счет, то он иссякает, появляются долги, на которые быстро нагорают такие проценты, что остается только объявить себя банкротом.
А иногда наоборот, мужчина любит и делает, а женщина недовольна, и если нет в ней любви, то после свадьбы она быстро превращается не просто в жертву, а в супержертву, то есть возводит себя на алтарь и с самым мрачным видом начинает приносить себя в жертву самой себе. Это, наверное, самый жуткий вариант семейной жизни.
В общем, секрет гармонии в том, чтобы вкладываться поровну. Кирилл пашет для семьи как ненормальный, забросил и учебу на филфаке, и свои поэтические дела, лишь бы только она с детьми ни в чем не нуждалась, так, наверное, и ей следует чем-то поступиться ради общего счастья? Наверное, выйдя замуж за хорошего человека и родив двоих детей, в тридцать два года пора начинать думать не только о себе, точнее не о том, как она выглядит в глазах других. Смысл жизни разве в том, чтобы во всех пунктах стояли галочки? Дети – есть, муж – есть, профессиональный успех – есть! Ура, жизнь удалась, смотрите, завидуйте!
Хочется ли ей возвращаться на службу? Ведь работу судьи на рабочем месте не оставишь, мысли о текущем процессе всегда забираешь с собой. Вся жизнь проходит в сомнениях, страхах, а иногда и угрызениях совести, это забирает энергию и не дает сосредоточиться на муже и детях. Не пора ли задать себе сакраментальный вопрос: оно мне надо? На работе ее вроде бы ценят как специалиста, поручают интересные дела, но в целом система правосудия в Ленинграде держится не на ней и не рухнет, если она уйдет. Да и так ли уж она хороша? Такая ли уж умная, проницательная, вдумчивая, или в каких там еще эпитетах рассыпался ее начальник? Взять для примера хоть дело этого маньяка – ни единой гипотезы, ни одной умной мысли, кроме совершенно безумного предположения, что преступник – Витя. Конечно, они с Гортензией Андреевной в этот раз сработали на четверть проектной мощности, потому что Сева, их единственный источник, делился далеко не всем, что знал, да и сам знал далеко не все. Возможно, будь у них вся информация, как было в деле Ордынцева, они изумили бы общественность, но увы…
Впрочем, суть не в том, кто преступник, а в том, чувствует ли она острую потребность это выяснять. Нужно смотреть правде в глаза – нет азарта. Нет страстного желания узнать истину, вот и все. Так что, Ирина Андреевна, давайте-ка киндер, кирхен, кюхен. Заботьтесь о детях и пеките пироги, а не выдвигайте идиотские версии насчет маньяка Вити Зейды. Хотя стоп! Если сообразить, что третья жертва появилась только после того, как Витя приехал с каникул, то версия не кажется такой уж полностью идиотской.
⁂
Федор очнулся. В глаза пунктиром бил яркий свет, и какие-то люди без лиц перекидывали его как бревно. Он понял, что умер, и хотел сказать этим людям, что покойники тоже чувствуют, но не смог и расстроился, что живые так и не узнают, что мертвецам тоже больно.
Голова его стукнулась обо что-то твердое. «Прозекторский стол!» – понял он и провалился в небытие, успев подумать, что навсегда.
В следующую минуту он открыл глаза и увидел серый потолок с матово светящимися таблетками ламп. В углу была старая протечка, краска выгнулась, как парус, обнажив бетонную стену, и, глядя на это, Федор подумал, что, наверное, он не в раю и не в аду, а все еще на земле. По соседству кто-то шумно и мерно дышал. С усилием повернув голову, Федор увидел на соседней кровати неподвижного человека. Дышал не он сам, а аппарат искусственной вентиляции. Федор сглотнул. В горле саднило, наверное, он тоже был подключен к такому прибору. Пошевелил пальцами рук и ног – вроде все на месте, но, когда попытался вдохнуть поглубже, левый бок отозвался острой и какой-то хрустящей болью.
«Во всяком случае, я жив», – резюмировал Федор и стал вспоминать, как сюда попал.
Глаша умерла, и об этом думать было еще больнее, чем глубоко дышать. Итак, он ехал с Глашиных похорон. Дальше начиналась какая-то мешанина. Вид прекрасного дикого парка, отраженный в воде пламенеющий лес, девочка с косичками в заднем окне автобуса… Все.
Возле его уха знакомым голосом сказали: «Доктор, доктор», – и вскоре над ним склонился человек, лица которого Федор не мог разглядеть, взял его за запястье, потом Федор почувствовал на груди холодный кружочек стетоскопа.
– Все в порядке, будешь поправляться, – сказал доктор и исчез.
Кто-то взял Федора за руку, он огляделся, узнал жену и подумал, что это наверняка бред, но рука была теплая и сильно сжала его пальцы.
«Да нет, конечно, бред», – решил он, и мир снова исчез, и долго еще давался Федору рваными клочками, в которых были то лицо жены, то боль от укола, то холод, то медсестра, красивая, будто кинозвезда.
И Федору не хотелось ничего этого, он уплывал в смерть спокойно, злясь, что его тормошат, как раньше досадовал на бестолковых подчиненных, которые ничего не могут решить сами, и впустую дергают начальство.
Небытие было черным и пустым, без снов и несбывшихся надежд, но Федору все равно там нравилось, он засыпал без страха не проснуться.
Наконец смерть выпустила его из своих объятий, Федор открыл глаза и понял, что останется жить.
Хотел сесть, но его удержала чья-то рука.
– Лежи, лежи, – по голосу он узнал Татьяну, – встанешь, когда тебя переведут в палату.
Она сидела на маленькой табуреточке рядом с его кроватью, совсем чужая в медицинском костюмчике.
Федор попросил воды, она подала.
Тут все пришло в движение, медсестры забегали, Татьяна подхватилась, исчезла куда-то вместе со своим раскладным стульчиком, и начался обход.
Федор слушал о себе с интересом, но как о чужом человеке, и пока врач перечислял все его диагнозы, автоматически квалифицировал тяжесть повреждений и удивлялся, почему он все еще здесь. Большинству людей хватало половины его травм, чтобы отправиться в мир иной.
Врачи послушали-постукали его, помяли живот, посветили фонариком в глаза и сказали, что можно переводить в общую палату.
– Спасибо, – сказал Федор хрипло.
– Супругу свою благодарите, – улыбнулся врач, – это она вас выходила.
Оказалось, Татьяна с боем прорвалась в реанимацию и ухаживала за ним, а заодно помогала с другими больными, выполняя, по сути, работу санитарки, лишь бы только ее не прогнали. Федору было неприятно это узнать.
Вскоре приехали медсестры с отделения, подкатили каталку, Федор хотел сам перелезть, но не смог и чуть не заплакал оттого, что беспомощный и голый.
В палате первым делом попросил Татьяну надеть на него пижаму и только потом огляделся. Зрелище было удручающее. Два ряда коек с сиротскими никелированными спинками, трещина в виде молнии на стене, разбухшая оконная рама, костыли в углу, капающая вода в умывальнике. Запах мочи и гнили уверенно прорывался сквозь какой-то антисептик. Белье на его койке было серым и тусклым, в пятнах, задумываться о происхождении которых явно не стоило. Что-то во всем этом было не так, но Федор слишком устал, чтобы сообразить, что именно.
