— Ну как? — гордо спросила она.
Он подошел ближе и посмотрел. Полотно было покрыто слоем краски. Какие-то полутона выделяли отдельные части картины, но пока не было никаких набросков, не было смысла. Только серое пятно — и все. Ну, если ей нравится — значит это хорошо.
— Очень хорошо! — воскликнул он. Если бы да Винчи знал, как ты рисуешь, он доверил бы тебе свою «Джоконду». Во всяком случае, ее фон — это уж точно! Очень выразительно. Особенно клякса в углу. Пора поставить подпись! — сказал Петр.
— Глупый, — спокойно произнесла она. — Ничего не понимаешь в живописи.
— Ну, почему же, — сказал Петр, — сюрреалисты отдыхают, глядя с берега на твой шедевр, а Сальвадор Дали нервно ходит по пляжу… Курит и жалеет, что когда-то взялся за кисть. Кстати, пляжи эти напротив нас…
— Полный невежда! — ответила она. — Дали жил и писал в Фигерасе и Кадакесе, мы давно проплыли эти места.
Он снова подивился ее познаниям, но промолчал. Она не ответила на его недоумевающий взгляд и снова спросила:
— Ты не ответил, тебе нравится или нет?
— Да! — восторженно ответил он.
— Тогда на сегодня все, — устало произнесла она и пошла отмываться от краски, а странная картина одиноко, в недоумении застыла в раме, размышляя — дописали ее, или несколько мазков все же осталось. Сейчас понять это было трудно… А да Винчи на пару с Сальвадором Дали тоже раздумывали — снимать им шляпы в низком поклоне, или главное еще впереди. Никто так ничего и не понял…
Во флаконе оставалось 17 таблеток.
В этот день они спустились на берег и долго бродили по опустевшим пляжам Бенидорма. Высокие отели и широкие пляжи напоминали Тель-Авив. Все тот же беспечный ветер перекатывал по желтому песку остатки мусора, остатки давно ушедшего лета, растаявшего в декабре. Холодно не было, но и людей вокруг тоже. Никого не было в этом одиноком застывшем мире из песка и воды. Пройдет три-четыре месяца, и здесь появятся первые туристы, на пляжах начнут открываться ресторанчики и кафе, лежаки будут ждать праздных, загорающих людей, которые на недельку-другую приедут, оставив свои дела, забыв обо всем, и будут отдыхать, беспечно тратя время на такое невинное занятие.
«Через три-четыре месяца! — подумал Петр. — Целая вечность, — и содрогнулся, посмотрев на Арину. — Что будет с ними? Где они будут?»
Страшно было представить себе. Он снова посмотрел на нее. Арина выглядела очень хорошо, ее загорелое лицо светилось на солнце, глаза блестели. Она отдавалась этой прогулке, словно не была у моря долгие годы. Смотрела на беспокойное море, и ее совсем не смущало такое межсезонье, где все замерло в ожидании. Кому-то нужно было ждать эти несколько месяцев, а эти двое уже сейчас, позабыв о завтрашнем дне, вдыхали морской воздух и радовались жизни, ее нехитрым подаркам, принимая с благодарностью день, который для них наступил. И день, и этот маленький городок с высокими пустующими отелями, голыми пляжами, высокими волнами и ярким солнцем принадлежали сейчас только им.
Арина, посмотрев на часы, заторопилась. Куда нужно торопиться, было непонятно, но она уверенно тащила его за собой на корабль, словно там были какие-то срочные дела, не терпящие отлагательств.
Снова ее картина, Арина разводит краски, снова игра. Он терпеливо все переносит. Сейчас это время принадлежит в первую очередь ей. Позвав его и усадив на диванчике у самой кормы, она попросила его не уходить и замереть на мгновение и теперь внимательно, оценивающе его разглядывала. Мгновение затянулось. Потом, взяв карандаш, начала рисовать. А он никуда и не торопился, только смотрел на нее внимательно, думая, как она замечательно выглядит. Он не видел никаких изменений в ее лице, не замечал новых седин в волосах, а перед поездкой она окрасилась в черный цвет. Ее волосы черной гривой развевались на ветру, и поневоле он снова залюбовался. Арина была очень красива. Даже сейчас, когда занималась этой ерундой, рисуя какую-то бессмыслицу, глаза ее внимательно на него смотрели, и какая-то тайна скрывалась в этом взгляде. Это была незнакомая женщина, которую он никогда не знал, не видел или не помнил. Он не встречал эту женщину в своей жизни раньше. Она была незнакомкой и теперь волновала его. Она была очень красива! Он смотрел и не мог оторвать взгляда. Уже безумно хотел ее. Хотел с ней познакомиться. И если забыть об этой невинной шалости, о ее странной игре, не воспринимать всерьез, не обращать внимания, могло показаться, что она сейчас по-настоящему творит, создавая шедевр.
Пусть ее игра останется только игрой. Но, сейчас она с этой кистью в руках, перепачканная красками, которыми теперь рисовала, отставив свой карандаш, казалась ему богиней. Она так отдавалась своему занятию, словно картина эта была смыслом ее жизни, словно это был шедевр. А она все водила кистью, может быть, не она, а кто-то другой оттуда сверху водил ее рукой, помогая.
Потом он очнулся от этого созерцания, и уже не хотелось заглядывать и смотреть на ее творение. Хотелось сохранить эту сказку. Как будто могло быть иначе. Как будто она на самом деле умела рисовать и картина эта потрясала. Не мазня играющего ребенка, а картина мастера… С нежными руками, синими глазами и острым испытывающим взглядом, который сейчас все в нем переворачивал…
Но сказка не может быть вечной. Арина, закончив играть в художника, позвала его. И все равно, что бы там ни было, что бы она ни написала или намазала, это будет хорошо. Он с удовольствием будет разглядывать ее «шедевр» и с уважением отнесется к ее забаве. Она права — все это лишь игра…
Подошел и теперь молча смотрел, не отрываясь. Сначала с улыбкой, потом с удивлением. Смотрел и не понимал. Потом спросил:
— Ты умеешь рисовать? Где ты этому научилась? Когда?
И снова замолчал.
Арина серьезно посмотрела на него и ответила:
— Никогда. Так… в детстве баловалась. Всегда хотела попробовать настоящими красками.
Потом как-то просто добавила:
— Когда-то же нужно начинать. Самое время.
А с картины на него смотрело его лицо. Он узнавал себя. Заглядывал, словно в зеркало, и видел свое отражение. Высокий загорелый мужчина сидел в углу полотна. Он будто ожил, и в его чертах угадывались характер, привычки и настроение. Это был самый настоящий человек. Все это было не мазней, а частью картины, откуда нарисованными живыми глазами смотрел на него живой настоящий человек, и человек этот был он сам. Никакой фотоаппарат не передал бы столько красок жизни и настроения. А здесь все было по-настоящему. Не мазня! Не детские шалости. Эта рука только что маленькой кисточкой нарисовала настоящего человека, а за спиной его был все тот же серый неровный фон, который уже таил в себе что-то, но готов был ожить и заполнить все это полотно смыслом и цветом. А цвета эти оживут. Он вспомнил тот вид с холма: краски, аромат, маленькие дома, солнце и коровок на лугу. Только там все было по-настоящему… но и здесь тоже по-настоящему! И это потрясало! Человек был как живой. Он смотрел куда-то перед собой и улыбался. Петр долго еще рассматривал этот фрагмент большой картины, и слов у него не находилось… Арина заметила его взгляд и прервала молчание:
