В таком месте чувствуешь себя ничтожным и связанным воедино с этим божественным космосом там, над его готическим шпилем. Именно сюда он решил прийти и отдать то, что у него оставалось. А было у него так мало!
— Месье, я хотел бы сделать пожертвование.
— Пожалуйста, — отвечал ему служитель храма, — по периметру собора находятся урны для пожертвований, Вы можете выбрать любую.
— Я боюсь, что такая урна будет слишком мала.
— Если месье желает внести значительную сумму, он может просто опустить туда чек.
Ему хотелось сделать это наверняка. Чтобы теперь этот чек не затерялся где-нибудь на дне этой деревянной коробки и не оказался потом каким-то невероятным образом снова в его портмоне. А деньги так и не будут списаны с его счета.
— И все-таки, месье, я хотел бы внести очень значительную сумму. Вы мне не поможете? Я хотел бы встретиться с настоятелем Вашего Собора. Если это, конечно, возможно…
— Приходите завтра. После мессы он некоторое время будет здесь. Я доложу о Вас, — сказал равнодушно служитель и откланялся.
— Да, — сказал он так, словно хотел не пожертвовать, а был просителем. Хотя не так просто было избавиться от этих денег — и в этом он уже убедился.
Завтра он пришел пораньше и по окончании службы попросил об аудиенции. Его вежливо проводили в какую-то комнату.
— Вы хотели внести некоторую сумму на счет нашего Собора.
— Да, я извиняюсь за беспокойство, но хотел сделать это лично.
Этот священнослужитель был почтенный мужчина, не очень пожилой, энергичный, с живыми пронзительными глазами.
— Церковь приветствует такие поступки. Я слушаю Вас?
Он протянул чек, и тот оказался перед глазами священника. Это была не купюра в пятьсот евро. Там была прописана сумма в сто миллионов, и тот спокойно прочитал ее на банковской бумажке. Подержал в руках и положил перед собой. «Как экзаменационный билет», — подумал он.
Священник спокойно продолжал.
— Поскольку Вы попросили о встрече, Вы, видимо, хотите что-то сказать или о чем-то просить меня?
— Я не хочу просить Вас истратить эти деньги на благое дело, потому что абсолютно уверен, что вы так и сделаете, поэтому пришел с этим чеком именно к Вам и прошу его принять.
Священник задумался и произнес:
— Это значительная сумма. Что заставляет сделать Вас такой шаг? Для Вашего капитала такое пожертвование безболезненно? Вы уверены?
— Сказать по правде, это почти все, что у меня есть, — ответил он.
— Почти, — повторил священник. Потом неожиданно улыбнулся, помолчал немного и теперь уже с интересом смотрел на него.
— Вы хотите исповедаться?
— Нет, наверное, я ничего не хочу. Только прошу принять эти деньги.
— Какой-то поступок в Вашей жизни заставляет пойти на этот шаг?
— Да… пожалуй, да… — неохотно ответил он.
— И Вы не хотите об этом говорить… — задумался тот. — Вы хотели бы получить индульгенцию?
Он не знал, что ответить.
— Я поясню, — продолжал священник. — Когда-то, несколько столетий назад, обеспеченные люди приходили к нам, и церковь за их деньги выдавала небольшие свитки бумаги, перевязанные тесемкой — индульгенции, в которых были прописаны их грехи и их отпущения. А назавтра, откупившись, они с чистой совестью продолжали делать то же, что и вчера. Я хочу внести ясность и не хочу Вас обманывать. Только искреннее раскаяние сможет облегчить душу человека. Вы не хотите говорить, да и не в этом дело. Иной раз должно понадобиться достаточно времени и много сил, чтобы искупить содеянное. И поэтому вот уже два столетия мы не выдаем эти «прощательные» свитки. Мы не можем за человека решить его проблему с его же совестью. Мы можем лишь приблизить его к Богу и наставить его на этот путь. Но главное должен сделать человек сам. И только истинное раскаяние, данное трудом, молитвой и его поступками, сможет ему помочь… Вы уверены, что после того, что я Вам сказал, Вы хотите сделать для церкви этот дар? — и он придвинул к нему этот чек.
— Да. Иначе я не пришел бы в храм католический. Я православный. И там бы исповедовался и просил о чем-то.
— Ну, все мы дети Господа, — смиренно ответил священник.
— И поэтому искренне прошу принять его.
Настоятель Собора теперь как-то подобрался, встал и торжественно, но искренне поблагодарил его… А стены этого величественного Собора почтительным эхом вторили ему.
— И да будет с Вами Господь, — священник вежливо поклонился.
Они уже начали расходиться по разные стороны, каждый в свою дверь. Настоятель внезапно обернулся и, хитро улыбаясь, воскликнул:
— Вы сказали в начале нашего разговора — «это почти все — что у меня есть».
— Да, Ваша честь, — ответил он.
— А «почти» не считается!.. Ну-ну… Я пошутил… Прощайте.
Двери обители закрылись, двери Собора сомкнулись за его спиной, и теперь только чувство смятения и облегчения оставалось после той встречи…
«Этот экзамен наконец сдан!» — подумал он, покидая это святое место. Но он только что оставил там почти все свои деньги! И все же, кроме чувства облегчения, не испытывал ничего — значит, был на верном пути. Но «почти не считается» — и священник прав. Он пойдет до конца. Только почему он ничего не рассказал ему? Его бы поняли и, наверное, помогли. Нет, теперь он сам будет справляться с этим. И, наверное, только один человек оставался на земле, кому он смог бы доверить это. Но она и так знала обо всем, только ее не было рядом.
Был май месяц. Все уже цвело и дышало летом в этой прекрасной стране. Париж тепло попрощался с ним, отправляя в беспрерывное странствие этого богатого-бедного русского француза. Когда ты приедешь сюда снова, Нотр-Дам де Пари увидишь в лесах. Ты помог обрести ему еще одну жизнь и еще одну молодость.
Он ехал, и какое-то необычное чувство волновало его. Как будто он познал что-то новое для себя. Он никогда за последнее десятилетие ничего не делал для кого-то, только всегда для себя одного. И даже отдавая свою фирму старому другу, он не дарил, а продавал ее. И это было нормально и по правилам. И делал это снова для себя, потому что хотел избавиться от нее. Но теперь… Теперь он отдал все, что он заработал там за те свои десять лет. И теперь испытывал какое-то невероятное облегчение и радость. Наверное, этого не понять никому. Тот, у которого не было столько денег, не поймет, потому что у него их столько не было. А у кого они были и есть, так не поступят. Тогда зачем он сделал это? Неужели он верит в сказку той цыганки? И только став бедным, он снова вернет ее. А может, она вообще имела в виду совсем другое, а он снова не понял ее? Мог ли он ради Мари сделать это? Он и сделал это ради нее. Нет! Он снова сделал это ради себя, потому что не мог без нее. Но зато как удивительно ему было сейчас!
