Надо убираться отсюда. Схватить рюкзак и поскорее мотать. Но я стою возле стола как приклеенная, не отводя взгляда от этих крошек. Тело отяжелело; чтобы сдвинуть его с места, требуются невероятные усилия. Или, может быть, просто это мгновение так быстро пролетает… Пока я раскачиваюсь, уже поздно.
В тишине между стенами звонко разносится металлический звук: это щелкнул замок в спальне сыновей.
* * *
Бежать поздно. Слышатся шаги по длинному коридору. Мгновение все тянется, не кончается. Я стою в кухонном уголке, спиной к столовой, и просто жду.
Шаги останавливаются у меня за спиной. Я слышу дыхание, неровное и торопливое, потом она говорит:
— Повернись.
Поворачиваться к ней мне не хочется, но ослушаться я не могу. Двигаюсь как можно медленнее; вижу на стертом паркете ее ноги в носках, рукава джемпера, обтрепанные по краям, браслет с маленькой серебряной бусиной, руки, обхватившие что-то металлическое, светлые волосы, собранные в хвост. Удивлена ли я? Не знаю, кого я ожидала увидеть. Мой мозг слишком медлителен.
— Вера? — выговариваю я; звучит как вопрос, будто я не вполне верю в происходящее.
Мы стоим лицом друг к другу, не сводя друг с друга глаз. Вера сосредоточена. Челюсти напряжены. Она медленно поднимает руки. В руках револьвер. Я не могу быть стопроцентно уверена, но он похож на револьвер старого Торпа. Увидев его, я холодею, не знаю почему; на меня раньше никогда не направляли оружие, и это леденящее чувство не похоже ни на что, пережитое мною до сих пор. Словно я погружаюсь в студеное горное озеро. Только ощущение идет изнутри.
— Вера? — снова спрашиваю я.
Не отвечает. Губы сжаты. Я замечаю все мелкие подробности ее внешности; никогда еще я никого не разглядывала так внимательно. На висках из прически выбились завитки. Щеки пылают, так сведены челюсти. Отметина возле носа — похоже, след от прыщика; она ведь уже давно там, наверное, как же я ее не замечала? Ногти на обхвативших револьвер пальцах обкусаны под корень; я вижу их краем глаза, потому что не в силах смотреть прямо на револьвер: это все равно что смотреть на солнце.
Но она целится в меня. Я вижу. Это не пустая угроза, не выходка ради привлечения внимания. Она сосредоточена на том, чтобы правильно навести оружие, чтобы я оказалась точно на линии огня. Ей всего восемнадцать. Школьница.
Не представляю себе, зачем ей нужно убивать меня.
— Подожди, — говорю я.
Протягиваю к ней руку. Хочу что-то сказать. Остановить ее. Помочь нам выпутаться из этой ситуации.
— Не двигайся, — говорит Вера.
Тон резкий; какое в ней иногда проскальзывает ожесточение — «у вас друзья есть вообще?» Я отдергиваю руку. Она решилась. Взводит курок. Серебряный браслет на запястье соскальзывает под рукав джемпера.
Вот сейчас мне нужно проявить смекалку. Показать себя взрослой. Терапевтом. Найти к ней подход, произнести нужные слова. Попасть в точку. Разумеется, выход имеется. Я найду эти слова, достучусь до нее. Набираю в легкие воздух…
— Нет, — говорит она, опередив меня. — Сегодня никакой болтологии, к чертовой матери.
Сосредоточенно прицеливается. Прищуривается. Челюсть подрагивает. И она тоже боится, наверняка или уж во всяком случае нервничает, но не хочет, чтобы ей помогли выйти из этого состояния. Особенно чтобы я помогала. Она умнее всех, ей никто не нужен.
Я дышу все более часто, более поверхностно. Знаю: нужно что-то сделать. Апеллировать к ее сочувствию, к человеку, скрывающемуся за оружием. Но я в полном смятении. Не могу подобрать слова. Не могу думать, когда на меня направлен револьвер. Колени подгибаются. Я такая маленькая… Мне нечего сказать.
— Вера, — повторяю я.
Что же делать. Неужели конец? Я закрываю глаза.
Суббота, 14 марта: ожидание и догадки
Я резко просыпаюсь. Ноет в затылке. Я и не заметила, как заснула. Чувствовала жуткую усталость, прилегла на неудобный диван… Настенные часы возле двери показывают 00.10. Уже суббота, если быть точной. Я лежала, вывернув шею, неловко пристроив голову на подлокотник. Неидеальная поза для сна. Но я провела в этом помещении почти десять часов. Пробовала спокойно сидеть на диване, пробовала откинуться в кресле, пробовала топтаться по комнате, потягивалась, ложилась на диван.
Так и не спросила, когда меня отпустят домой. Боюсь услышать ответ. Это же полиция. Возьмут да и запрут меня в камере. Пока меня оставили в этой комнате, я пребываю во взвешенном состоянии. Еще не задержана, но и не свободна: не могу уйти, когда захочу.
Днем с меня снимали показания. Меня расспрашивали двое полицейских, мужчина за шестьдесят, серый и невыразительный, как хрустящий хлебец, и женщина помоложе с восточно-азиатской внешностью. Оба изобретательные. Серьезные. Предложили мне рассказать, что произошло. Я рассказала. Начала с охранного предприятия Арилля. Рассказала, как меня донимали проникновения в дом, как полиция смотрела на это сквозь пальцы. Потрясающе, с какими бесстрастными лицами они слушали меня: кивали в знак понимания, но не выказывали ни малейшей неловкости за своих коллег, при том что у меня есть на руках документальное видеоподтверждение того, что я все время говорила правду. Я, конечно, все еще зла на полицию из-за этого. Рассказываю им о сработавшей сигнализации, o фигуре в черном на моем крыльце, o ключе от дачи в Крукскуге. O Вере, которая целилась в меня из револьвера, принадлежавшего дедушке Сигурда. Последнее их не особенно интересует, а вот относительно проникновений в дом они задают ряд уточняющих вопросов. Назовем это попытками проникновения.
Я подписываю бумагу, уполномочивающую их изъять видеозаписи в охранном предприятии. Пусть себе изымают. Женщина провожает меня в эту комнату. По пути я спрашиваю ее, где же Гюндерсен. Она говорит:
— Расследование находится в критической фазе. Поэтому сейчас мы не можем предоставить вам всю информацию.
Это не ответ на мой вопрос. Или, может, да? Не знаю, не решаюсь спросить. В моей измученной голове туман. С самого раннего утра мне пришлось судорожно раскидывать мозгами, с того самого момента как я стояла на кухне под дулом револьвера, направленного на меня Верой. Какого напряжения ума потребовала от меня вся та ситуация! Я, кажется, больше не в состоянии мыслить логично. Эти серьезные следователи ничего не сказали о том, что они думают и предполагают. Женщина уходит, мне снова становится холодно. Они что, думают, что Сигурда убила я? Я не отважилась спросить их об этом.
* * *
Вера взвела курок, я закрыла глаза, и именно в тот момент, когда я ждала, что она нажмет на спусковой крючок, на крыльце послышались шаги. Придя, я не заперла дверь, и теперь ее распахнули с размаху. Мы обе повернулись в ту сторону. На кухню ворвалась Фредли: лицо красное, лоб взмок так, что рыжие волосы завились на висках в колечки. Она в полном обмундировании: галстук, погоны, все прочее. И вот мы стоим там втроем, меряем друг друга глазами. Длилось это максимум сотую долю секунды, но для меня время как будто остановилось в это мгновение; кажется, я могу вернуться в него сейчас и оглядеться, вбирая в себя все подробности: кожу на лице Фредли, ее раздутые ноздри, как она уставилась на нас широко распахнутыми глазами. И у Веры шрам от прыщика, хвостик, глаза вытаращены, рот открыт, но при этом воздух не входит и не выходит, она затаила дыхание и не шевелится…
