— Спасибо, — говорю я. И только разъединившись, думаю: надо же, на него не похоже так со мной разговаривать…
* * *
Кладбищенская часовня полна людей. Маргрете опирается на руку оставшегося ей сына. Гроб завален цветами. А больше нечего сказать. Разве что «Песня Сольвейг» пришлась к месту. Сотрудник похоронного бюро был совершенно прав. Исполнительница оказалась совсем молоденькой, с непослушными рыжими волосами и глубоким голосом. Да, зима пройдет, и весна промелькнет. Это был самый трогательный момент во всей церемонии.
Потом мы все вместе — Маргрете, Харальд, Лана Мей и я — стояли на крыльце и пожимали на прощание руку всем пришедшим проводить Сигурда. Среди них — Флемминг и Маммод, Томас, Юлия и Ян-Эрик, папа, Анника и Хеннинг. Все соученики Сигурда — их имена у меня перепутались, я их уже забыла. В какой-то момент мне почудилось в толпе лицо фру Аткинсон, но я могла ошибаться; а даже если это была она, то к нам все равно не подошла.
Зато подошли Бенедикте с Идой. Я и не знала, что они собираются на похороны. Ничего им не рассказывала: не знала, как об этом рассказывать. Наверняка это Анника им позвонила; она и папе сообщила. Анника, как обычно, все уладила. Бенедикте подбегает ко мне, стоящей на ступеньках церкви, обнимает, берет мою руку в свои. «Сара, милая моя», — шепчет она мне в волосы, и только когда неуклюже обнимает меня и я ощущаю ее знакомый, такой родной запах, из моих глаз начинают литься слезы. Когда она разжимает руки, я пытаюсь выговорить, как я рада, что они все тут, но получается нечто нечленораздельное. Как же мы могли не приехать, говорит Ида; теперь ее черед меня обнимать, и они не понимают, не догадываются, что я и не смела ожидать от них так много.
Меньше всего я ожидала увидеть здесь Фредли. Она не затягивает рукопожатия, озирается по сторонам; наверняка по привычке старается отследить развитие ситуации. Она на моей стороне. Я читаю это в ее взгляде: она не сводит с меня глаз, словно хочет сказать мне что-то, но в конечном итоге говорит только «соболезную».
Во время службы меня мучила мысль, что среди присутствующих может оказаться Вера. До начала церемонии я ее не видела, но было бы совершенно в ее стиле прокрасться в темный угол или на хоры и втихаря наблюдать за нами. Пока произносил свою речь пастор, пока выступал Харальд, пока пела рыжеволосая девушка, я несколько раз оборачивалась, высматривая в помещении лицо Веры. Чувствовала, что она где-то рядом, но не видела ее. Была уверена в том, что она здесь. Если только ее не держат в полиции; но об этом мне ничего неизвестно, а Гюндерсена я не спросила. Но если только Вера свободна, значит, она была сегодня в часовне и наблюдала за мной.
Пожав руки всем соболезнующим, мы идем к парковке, собираясь поехать в ресторан, где ждет скромное угощение. Мальчики негромко препираются. Папа кладет руку на мое плечо. Очевидно, чтобы выказать мне свою поддержку, но этот жест так непривычен для нас обоих, что непонятно, как вести себя дальше. Его рука покоится на моем плече тяжело и неподвижно, как мертвое животное, и когда он убирает руку, я чувствую облегчение. Выдавливаю из себя улыбку, он улыбается в ответ. Как-то неловко, сдается мне. Может быть, это Анника попросила его выказать заботу обо мне…
И вот мы в ресторане на Холменколлене. Снова берет слово Харальд, рассказывает детские истории; они словно из жизни не знакомого мне человека. Что-то должна сказать и я, но не справляюсь с этим, теряю нить и закругляюсь как можно скорее: помянем же Сигурда, о лучшем муже я не могла и мечтать. Когда усаживаюсь на свое место, Анника берет мою руку в свою. Все равно все хлопают и чокаются. Странная атмосфера. Некоторые из соучеников Сигурда явно хотят отметить это событие иначе. Один из них держит речь, говорит что-то в том духе, что, мол, давайте лучше порадуемся тому, что Сигурд жил среди нас, чем будем скорбеть из-за того, что он умер. Соученики ликуют. Мы, родные, не ликуем. Я ловлю взгляд Маммода: он тоже не ликует, вид у него скорее виноватый.
Сразу после этого мы уходим.
Вторник, 17 марта: предвзятость подтверждения
Гюндерсен меня, видимо, ждал, потому что появляется чуть ли не в ту же минуту, как ему звонит дежурный. На нем выцветшая рубашка и потертые джинсы, а на шее висит пластиковая карточка с именем и фотографией; раньше я его с такой не видела. В остальном он такой же, как всегда; но, идя вслед за ним по таким запутанным коридорам, что наверняка требуются годы, чтобы научиться ориентироваться в них с такой легкостью, я задаюсь вопросом, не выглядит ли он все-таки бледнее обычного? Будто очень устал. Будто дни напролет много работал и мало спал.
Мы останавливаемся налить себе кофе возле тесного кухонного уголка, угнездившемся между залами с открытыми офисными помещениями и коридорами, по сторонам которых тянутся ряды тяжелых запертых дверей — в самой утробе этого дома-чудища. Пока Гюндерсен роется в шкафчиках в поисках чашек, подходит женщина в рубашке и блейзере, здоровается со мной за руку и говорит, что она — полицейский юрист.
— Я работаю с этим делом, — говорит она. — Гюннар сейчас подробно охарактеризует вам состояние расследования. К сожалению, я не могу задержаться с вами, но уверена, что он изложит все как надо и ответит на все возникшие у вас вопросы. А если потребуется что-то еще, вы можете потом позвонить мне.
Я киваю. Мы с Гюндерсеном обмениваемся такими молниеносными взглядами, что вряд ли она могла заметить его; нам обоим немного неудобно из-за того, что она называет его по имени. Что-то в нем есть такое, из-за чего даже его мать, думается мне, зовет его Гюндерсеном.
Он проводит меня в такую же по-спартански обставленную комнату, как та, где я дожидалась в пятницу: стулья с розовой шерстяной обивкой, какие в начале девяностых обожали закупать госучреждения; столик на стальных ножках и с пластиковой столешницей, на нем дешевая на вид настольная лампа; к потолку на двух стальных тросах подвешена вытянутая прямоугольная лампа, а в углу стоит горшок с фикусом, не поймешь, настоящим или искусственным, такие у него пыльные листья. Гюндерсен усаживается на стул. Показывает мне, чтобы я села напротив. Там два стула, и мне вдруг вспоминается мой кабинет. Я наобум сажусь на тот, что справа. Гюндерсен ставит передо мной чашку с кофе; поехали.
— Так вот, — говорит он.
— Вот, — реагирую я.
Мы смотрим друг на друга.
— Вы наверняка думали о том, что случилось в пятницу, — произносит Гюндерсен.
Я киваю. Он продолжает:
— Вы позволите мне, прежде чем мы начнем, задать вам один вопрос?
— Ну конечно.
— Вы действительно не знали, что охотитесь за Верой? Когда поехали в пятницу в Крукскуг?
— Нет, — говорю я. — Честно. Я понятия не имела, что это она.
— Выходит, тогда вы могли предполагать, что в эту глушь, на место, где произошло убийство, вас зазывает неизвестно кто, просто какой-то психованный убийца?
Я опускаю глаза, понимая, как вся эта история выглядит со стороны.
