Обычно ирландские женщины сдержанны, но, как только я закрыл дверь спальни, Бекс сразу же расстегнула блузку и сбросила брюки. У нее были короткие светлые волосы и веснушки на носу. Таблетки сделали ее зрачки огромными, как планеты.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она, стоя передо мной обнаженной.
– Конечно! – ответил я, избавляясь от собственной одежды. – Ты восхитительна!
Мы упали на кровать и занялись сексом.
Дверь в комнату открылась, вошел Скотт, мой барабанщик.
– Моби, ты… – начал он и умолк, увидев нас с Бекс в постели.
– Уйди, Скотт, – сказал я.
– Уйди, Скотт, – повторила за мной Бекс.
– Простите! – выдохнул тот и вывалился из комнаты.
Я посмотрел на Бекс, обнаженную и ослепительно красивую.
– Подожди! – сказал я, выбрался из постели и снял со стены зеркало. Вернулся в постель и поставил его перед женщиной.
– Ты прекрасна, – сказал я Бекс. – Я хочу, чтобы ты видела то же, что и я.
– Ох, это чудесно! – ответила она, глядя на отражения наших тел в зеркале.
Следующие несколько часов мы занимались сексом, глядя друг другу в глаза. Когда же закончили, было уже поздно, и большая часть гостей с вечеринки разошлась. Кто-то в гостиной поставил London Calling, но Джо Страммер, который, очевидно, еще не ушел, закричал: «Ох, черт вас возьми, нет!»
Мы с Бекс завернулись в жесткое покрывало из полиэстера и обнялись. Моя голова шла кругом от водки, наркотика и секса. А еще от того, что несколько часов назад сто тысяч людей на фестивале искупали меня в море своей любви и признания.
Из-за двери послышалась баллада Дэвида Боуи «Wild is the Wind».
Я сел на кровати и сказал Бекс: «Пойдем».
Мы накинули пушистые халаты, и я повел ее в гостиную. В ней осталось всего несколько человек, и среди них был Пабло, мой новый перкуссионист. Самые стойкие участники вечеринки допивали водку, а я взял Бекс за руку и повел ее в медленном танце.
– Cause our love is like the wind, – подпевал я Дэвиду Боуи, не попадая в ноты, – and wild is the wind
[50].
Песня закончилась, и оставшиеся пьяные гости дружно мне зааплодировали. Я посмотрел на Бекс. Она стояла посреди гостиной, полной дыма, в окружении пустых водочных бутылок, пивных банок и смятых упаковочных пакетов на полу, и по ее щекам текли слезы.
– Спасибо! – сказала она. – Ты прекрасно пел. Я никогда ни с кем не танцевала медленный танец вот так…
– Правда? – потянул я ее назад в спальню. – Я люблю медленные танцы. И собираю песни, под которые их можно танцевать. У меня есть даже записи Селин Дион
[51].
– Что? – она сморщила нос. – Селин Дион?!
– Ну да. – Я не смутился. – Пару лет назад мы с другом Фэнси устроили вечеринку и ставили на ней только медленные песни. Все напились, танцевали и обнимались. Представь себе – полная комната хипстеров, пьяно поющих вместе с Селин «My Heart Will Go On»!
Самые стойкие участники вечеринки допивали водку, а я взял Бекс за руку и повел ее в медленном танце.
Мы вернулись в постель и снова завернулись в покрывало. Солнце уже взошло и неуверенно освещало спальню сквозь занавески на окнах.
– А кроме песен Селин Дион какие медленные песни тебе нравятся? – спросила Бекс.
– «I Only Have Eyes for You» Flamingos, – без раздумий ответил я. – Лучшая романтическая медленная песня из когда-либо написанных!
Мы тихо ласкали друг друга. Бекс сказала:
– Поверить не могу, что занималась сексом с любителем Селин Дион.
Я засмеялся.
– Ладно, я соврал! Я все это придумал.
– Нет, не придумал.
– Нет, – сказал я. – Не придумал. Но ты слышала «My Heart Will Go On»? Она действительно хороша.
– Остановись!
– Ладно, ты права.
Я лежал, улыбаясь и прижимаясь к прекрасной Бекс. В другой комнате зазвучала «Golden Years».
– Можно тебе кое-что сказать? – спросил я.
– Давай, – сонно ответила она.
– Дэвид Боуи – мой сосед.
– Что?! – Бекс мгновенно проснулась.
– Недавно переехал, живет через улицу от меня. Мы подружимся.
Она прикоснулась к моему лицу, посмотрела в глаза и спросила:
– Кто ты?
Я слышал, как за дверью Дэвид Боуи поет: «Nothing’s going to touch you in these golden years»
[52]. Всем своим существом я желал, чтобы он оказался прав.
Дариен, Коннектикут
(1972)
Ферман, мамин бойфренд, накурился травки прямо перед тем, как отвести меня на завтрак с блинчиками, организованный «Индейскими проводниками» в День труда.
Я вступил в ряды «Индейских проводников» год назад, в первом классе, вместе со всеми своими друзьями. Это была первая ступень к превращению в скаута, а все мы очень хотели стать скаутами.
Занятий в организации было немного. В мае мы участвовали в параде Дня памяти и раз в месяц собирались у кого-то из нас дома, ели спагетти и слушали рассказы чьего-нибудь папы о походах, установке палаток и завязывании узлов.
Сегодняшний завтрак с блинчиками должен был пройти в доме моего друга Джеффа. Его папа работал на Уолл-стрит, учился в школе Лиги плюща, играл в гольф и всячески старался выглядеть и вести себя так, будто на дворе 1952 год, а 60-х не было.
Ферман, новый мамин парень, считал, что 60-е годы так и не прошли. Он был ростом в шесть футов и два дюйма, гордился черными волосами длиной до середины спины и имел густую черную бороду. На завтрак с блинчиками у «Индейских проводников» он решил надеть кожаные штаны и жилет с бахромой, еле-еле прикрывающий голую волосатую грудь.
Я хотел, чтобы меня отвез дедушка. Он был на тридцать лет старше, чем папы моих друзей, но, как и почти все они, работал на Уолл-стрит и походил на чисто выбритого армейского полковника. Когда мама объявила, что меня отвезет Ферман, я ничего не сказал. Если она что-то решила, с ней не стоило спорить. Нам обоим было лучше, когда я делал то, что она хотела.
Ферман и мама накурились в спальне, а я в это время тихо играл на лестнице с игрушечными машинками. Когда взрослые были пьяны и обкурены, следовало соблюдать тишину, а взрослые постоянно были пьяны и обкурены.
