За неделю до этого Ферман взял нас с мамой в поездку на лодке к одному из островов близ Лонг-Айленда. Он был членом коннектикутской банды байкеров под названием «Дубы Хартии», поэтому в лодке с нами плыла шумная компания здоровых бородатых дядек в кожаных одеждах. Когда мы высадились на остров, мне пришлось уйти от пьяных и крикливых взрослых. Целый час я бродил по округе и исследовал развалины старого дома посреди острова. Потом проголодался, заскучал и захотел домой.
– Когда мы поедем обратно? – спросил я Фермана.
– Парень, остынь, нам весело, – ответил тот, пьяно, по-волчьи, улыбаясь.
Я снова бродил по острову один и плакал, пока взрослые курили, пили дешевое пиво и крутили на портативном магнитофоне кассету James Gang.
Сегодня, после того как мама закончила курить, она надела на меня жилет с бахромой, точно такой, какой был у Фермана, и головную повязку с птичьими перьями.
– Другие дети не наряжаются, – недовольно сказал я.
– Но ты же Индейский проводник, – ответила мама и воткнула в мою повязку еще одно перо.
Ферман взял меня за руку и молча повел через задние дворы к дому Джеффа. Мы прошли мимо старой каменной стены времен американской революции, и здесь Ферман споткнулся и упал.
– О, черт возьми, мать вашу! – вскрикнул он, впечатавшись задом в грязь и сырые листья.
Я огляделся в надежде, что вокруг никого нет и никто не слышит, как он ругается. Ферман ощупал свой зад и снова выругался: на его кожаных штанах появилась небольшая дырка.
– На хер все! – яростно выкрикнул он.
Я смотрел на него, не зная, что делать с этим огромным злым взрослым.
– Ну, что ты уставился?! – рявкнул он на меня.
– Не знаю… – растерянно ответил я.
Когда взрослые были пьяны и обкурены, следовало соблюдать тишину, а взрослые постоянно были пьяны и обкурены.
Было начало сентября, и с утра у меня было хорошее настроение: через несколько дней мне исполнялось семь лет. Я надеялся, что на день рождения бабушка, дедушка и мама поведут меня в ресторан «На ферме старика Макдональда». Это было лучшее место в мире. Там подавали рутбир
[53] в замороженных кружках, а пока твой заказ готовили, можно было пойти в контактный зоопарк и покормить кур зерном. Там даже был мини-гольф на девять лунок; мне очень хотелось перед обедом поиграть в него с дедушкой.
При том условии, что я доживу до дня рождения и Ферман не придушит меня прямо здесь, на заднем дворе, по дороге к дому Джеффа.
Ферман не веселился и не улыбался. Он резко встал с земли и пошел дальше, бормоча себе под нос грязные ругательства.
Около дома Джеффа все Индейские проводники собрались вокруг длинной металлической печи для жарки блинчиков, которую поставили между бассейном и теннисным кортом. Папа Джеффа увидел Фермана в жилете с бахромой и весело сказал:
– А вот и настоящий индеец!
Ферман встал как вкопанный и громко сказал, коротко и четко:
– Идите. На хер.
Он развернулся и быстро зашагал по подъездной дороге и дальше по улице, оставив меня одного. Повисло неловкое молчание. Все Проводники и их отцы смотрели на меня. Ни у кого на голове не торчали перья – только у меня. Все были одеты в обычные шорты и футболки – только я красовался в нелепой для этого случая этнической одежде индейцев.
На лицах взрослых застыли гримасы жалости. Они жалели меня, потому что я был беден и не имел отца. Но мне казалось, что им хотелось, чтобы у меня хватило ума не приходить на этот завтрак. Я приносил в их чистый, отполированный мир нечистоту нищеты.
Я стоял перед ними в своем дурацком жилете с бахромой и повязке с перьями и вдруг расплакался. Мне было стыдно. Один из мужчин подошел ко мне с бумажной тарелкой, полной еды. Он отвел меня к столу для пикника, покрытому клетчатой виниловой скатертью, и посадил на скамейку. Я сидел и горько всхлипывал. Подошли мои друзья – братья Терри и Джон. Их семья была единственной католической семьей в округе.
– Что случилось? – сочувственно спросил Терри.
Мне было шесть лет, мой папа умер, мама была хиппи. Я был беден, и меня только что бесцеремонно бросил вдали от дома обкуренный злобный байкер. Но я не смог ничего сказать и продолжал плакать над тарелкой с сосисками и блинчиками.
Нью-Йорк
(2000)
Петь «oh babe»
[54] в припеве было неловко. Но я уже давно работал над песней и никак не мог придумать, что бы еще спеть в этом месте. И это «oh babe» не было ни чувственным, ни милым – оно было отчаянным. Я уже записал строчку «oh babe, then it fell apart», но теперь напрягал мозг в поисках слов получше, чем «oh babe».
Я попробовал «oh lady». Нет.
Как насчет «oh maybe»? Нет.
«Oh now»? Нет.
Слово «babe» было банальным, оно слишком часто использовалось в лексиконе рок-музыки, но звучало лучше, чем все другие слова, которые я пытался подставить.
Мне выпала неделя выходных между европейскими и австралийскими гастролями, и большую часть этого времени я провел дома, записывая новую музыку. Благодаря Play я оказался в пантеоне известных музыкантов, гастролирующих по всему миру, но в крохотной студии на Мотт-стрит ничего не изменилось.
На самом деле так называемая «студия» раньше была моей спальней, но я работал в ней, потому что здесь, в отличие от остальных комнат, было тихо и работал кондиционер. Спал я в маленькой кладовке под пролетом лестницы. Туда едва помещалась кровать.
В остальном квартира практически не изменилась с того момента, как я поселился в ней в 1995 году. Грязно-белый диван едва стоял на своих импровизированных опорах. Его ножки сломались под весом одного из моих друзей, плясавшего на нем пьяным. Пришлось заменить их стопками книг и кусками досок, найденными в коридоре. Обивка дивана была в красных пятнах, потому что другой мой друг занимался на нем сексом со своей подружкой, у которой в тот день начались месячные. Измазанные подушки я укладывал чистой стороной вверх, но на спинке дивана оставались красоваться кровавые отпечатки рук.
В студии повсюду валялось оборудование, а диски и кассеты с записями были сложены в кучки. Маленький серый микшерный пульт стоял на шатком столе. Я собрал этот стол из обрезков фанеры, которые нашел в мусорке, и боялся на него опираться: он легко мог развалиться. Клавишные нашли свое место на решетчатых ящиках из-под молока. Ящики достались мне бесплатно, потому что я унес их с магазинного двора без разрешения. В них можно было хранить и перевозить пластинки, на них можно было ставить музыкальное оборудование, на них можно было сидеть, если для гостей не хватало стульев. Они не имели цены!
