Боно сидел в окружении друзей. Он был во всем черном, к тому же еще надел и солнцезащитные очки.
В пять утра хозяева клуба закрыли его, но разрешили некоторым гостям остаться в задней комнате и допить шампанское. Я налил Лорен еще один бокал.
– Изысканный труп пьет молодое вино! – неожиданно выскочило из меня.
– Что? – удивилась она. Я попытался объяснить ей принцип сюрреалистической автоматической речи, но не смог: мозг усваивал алкоголь и наркотики.
– Знаешь, – вдруг сказал Боно, – мне очень понравился альбом Animal Rights
[67].
– Правда? – удивился я и сморгнул. Теперь я мог разглядеть своего друга с трудом, мои пьяные глаза стали жить собственной жизнью. – Ух ты. Он никому не понравился.
– Но мне он понравился. И мне нравишься ты.
Мы обнялись. Лорен шепнула:
– Может, поедем ко мне домой?
– У тебя есть дом? – глупо спросил я.
– Квартира.
– Ладно, поехали.
Когда мы встали, Боно проводил нас словами:
– Береги его, Лорен.
Мы прошли сквозь пустой бар и оказались на залитой рассветным солнцем Спринг-стрит. Взяли такси и быстро доехали до квартиры Лорен. Когда же поднимались на лифте, она предупредила:
– У меня большая собака.
– Люблю больших собак! – громко выкрикнул я. Она только улыбнулась.
Когда Лорен открыла дверь, огромный, весом, наверное, фунтов в сто, ротвейлер выбежал нас приветствовать. Я присел перед ним, и он прыгнул на меня, уронив на пол. Радостно облизал мне лицо.
– Он любит людей! – констатировал я, пока пес катал меня по полу коридора.
Лорен рассмеялась.
– Он не очень умный, но милый.
– Ха, мы с ним похожи! А как его зовут?
– Бочче.
– Baci, по-итальянски «поцелуй»?
– Нет, по-итальянски bocce «игра в шары».
Мы с Бочче начали бегать по квартире и отнимать друг у друга кусок старой обслюнявленной веревки, пока Лорен не сказала:
– Ладно, Бочче, мне нужно забрать твоего нового дружка в постель.
– А где он спит? – спросил я.
– Обычно в кровати, но сегодня будет на полу.
– Прости, Бочче, – сказал я, виновато глядя псу в глаза. – Пожалуйста, прости!
Лорен задернула шторы – черные, светонепроницаемые, – и во тьме мы разделись, легли в кровать и занялись сексом. Бочче сопел и храпел на полу. Позже Лорен предложила мне очередной наркотик и прошептала:
– А теперь закрой глаза, – сказала она. И я закрыл.
Открыл я их через 12 часов. Было девять вечера. Ксанакс и викодин сделали свое дело. Бочче все еще спал, Лорен тоже. Я на ощупь включил свет и обнаружил, что рядом с кроватью на стене висело несколько дюжин ламинированных пропусков за сцену, в основном от хард-роковых и хэви-металлических групп – Monster Magnet, Soundgarden, Jane’s Addiction.
Лорен проснулась.
– Доброе утро, – улыбаясь, сказала она.
– Сейчас девять вечера.
– И все равно доброе утро.
– Monster Magnet? – спросил я, держа в руках пропуск.
– О, нашел мою коллекцию!
Я засмеялся.
– Так я не особенный?
Она улыбнулась и привлекла меня к себе.
– Ох, милый, ты очень особенный!
Дариен, Коннектикут
(1973)
Мама хотела меня ударить. Она никогда прежде меня не била, но никогда прежде она так не злилась на меня.
Мы стояли на растрескавшемся асфальте рядом с нашей квартирой в бывшем гараже, и она занесла руку для удара.
– Двадцать долларов! – кричала она. – Ты чуть не потерял двадцать долларов!
Рука зависла в воздухе, дрогнула и опустилась.
– Я обещала себе, что никогда не ударю тебя, – сказала она. – И я тебя не ударю.
– Прости, – тихо ответил я.
Она схватила меня за плечи.
– Никогда, никогда больше так не делай! Это были двадцать долларов! Деньги на еду на весь месяц!
– Прости…
Я был испуган и еле сдерживался, чтобы не заплакать.
Мы ездили по магазинам. Когда же припарковались возле дома, я схватил с переднего сиденья «Плимута» мамину сумочку, и каким-то образом две десятидолларовые купюры незаметно выпали из нее на грязный снег. Не обнаружив их в сумке, мама яростно обыскала всю нашу маленькую квартиру. Через полчаса она вернулась к машине, где и нашла у пассажирской дверцы эти двадцать долларов, уже влажные от мокрого снега.
Облегчение от того, что деньги нашлись, сменилось гневом, ее лицо покраснело, и она занесла надо мной руку. Но не ударила.
Мы вернулись в дом, и она закурила. Ее пальцы дрожали. Не от холода – от страха, вызванного возможной потерей денег. Месяц назад, как раз перед Рождеством, маму уволили с должности секретаря, и она не могла найти новую работу. Никаких доходов у нас не было, мы оплачивали аренду и покупали еду на деньги, которые давали маме в долг ее родители.
Поздними вечерами я слышал, как она, думая, что я сплю, говорит с родителями по телефону:
– Папа, мне нужно еще немного денег.
Дедушка спрашивал ее о работе.
– Я знаю, пап. Ищу каждый день, – отвечала мама. – Работы пока нет.
* * *
Мы вошли в кухню, и она положила мокрые купюры на стол, чтобы они просохли. Старый газовый обогреватель отключился, и она зажгла его с помощью деревянных кухонных спичек. Это был единственный источник тепла в доме. Через некоторое время его решетка стала оранжевой, кухня прогрелась, мы открыли дверь в спальню, надеясь, что тепло дойдет и туда. Иногда, особенно в холодные дни, наши кошки, Пакка и Рейсер, целыми днями спали на обогревателе.
Я устроился за кухонным столом и начал делать уроки по правописанию и математике. У меня был стол в спальне – фанерный. Много лет назад дедушка сделал его для мамы, когда она училась в школе. На столешнице сохранилась вырезанная ножом надпись: «НЕНАВИЖУ ДЖЕННИ УИЛЬЯМС!»
[68] Мама сделала ее, когда училась в старшей школе Дариена. Я не сидел за этим столом зимой, потому что в комнате было слишком холодно.
