Остальные ребята потянулись вслед за Sandy. Я закрыл дверь за последним гостем и представил себе мой номер, полный рок-звезд, их поклонников и прекрасных женщин, весело пьющих и танцующих до рассвета. Сегодня всего этого не было. Я остался один с кучей непочатых бутылок алкоголя и пустых стаканов на столах.
Меня одолевал страх: если эта жизнь, полная сбывшихся желаний, не приносит мне счастья, то что же тогда принесет?
Я смешал еще водки с содовой, завел на стереосистеме «Protection» Massive Attack и пошел к ноутбуку проверить почту. Мне написали тети, отчим Ричард и несколько нью-йоркских друзей. Я не мог сосредоточиться ни на одном из писем. Слишком расстроился от того, что вечеринка не удалась.
На глаза попалась открытая бутылка шампанского, и она тут же оказалась у меня в руках.
Я говорил себе: «Ты рок-звезда и живешь в номере с тремя спальнями и окнами на Средиземное море. Ты получил в тысячу раз больше всего того, о чем когда-либо мечтал. В прошлом году ты заработал больше 10 000 000 долларов, и в твоем лофте в Нью-Йорке стены коридора увешаны золотыми и платиновыми пластинками. Одна неудавшаяся ночь и то, что ты остался один, на фоне всего остального ничего не значит!»
Эти слова мне не помогали.
– На хер все, – сказал я вслух, поливая кожаную спинку дивана шампанским.
– На хер! – сказал я небу над морем, своей мертвой матери, пустоте.
Мне полегчало, и я повторил «На хер!» еще громче.
В последнее время получать удовольствие от жизни становилось все труднее. Чтобы напиться, мне приходилось пить больше. Чтобы чувствовать себя уверенно, мне нужно было спать с большим количеством женщин. Чтобы ощутить свою «звездность», нужно было давать все больше и больше интервью и читать о себе не в одном-двух журналах, а в десяти.
Я открыл еще одну бутылку шампанского и поднялся наверх. На стеклянной лестнице споткнулся и упал. Сел на ступеньку, сделал большой глоток из бутылки и заплакал. Все было совсем не так, как ожидалось. Взрослея, я точно знал: если бы Вселенная подарила мне успех как музыканту, я был бы самым счастливым человеком на свете. А если добавить к этому богатство, славу, награды, секс и алкоголь, то моим восторгам не было бы предела. Простая математика!
Но сейчас я был несчастен и полон жалости к себе. И меня одолевал страх: если эта жизнь, полная сбывшихся желаний, не приносит мне счастья, то что же тогда принесет?
В старших классах я слушал Joy Division и думал о самоубийстве. Оно казалось красивым, полным впечатляющего трагизма действом. Убив себя, я сделал бы сразу несколько важных вещей:
– объявил бы всему миру, что был несчастен;
– покончил бы с этой жизнью, полной печали и бед;
– вступил бы в ряды уважаемых людей, таких как Иэн Кертис, Альберт Камю и Эрнест Хемингуэй – все они покончили с собой.
В последние годы ко мне пришел успех, и я почти не думал о самоубийстве. Но теперь депрессия вновь стала мне нашептывать о нем.
Я встал, все еще плача, и спустился по стеклянной лестнице обратно к буфету. Налил себе выпить, снова вернувшись к водке. Прошептал:
– Я должен умереть. Я один. И я должен умереть.
Интересно, гордилась бы мама моими успехами? Я вспомнил, как дал ей послушать запись какой-то моей музыки; мне было тогда лет шестнадцать. Она сидела на коричневом поролоновом диване, который неизменно следовал за нами, где бы мы ни жили, и прижимала к ушам дешевые наушники. Когда музыка закончилась, она широко и удивленно раскрыла глаза, улыбнулась мне и сказала:
– Ух ты!
Она хотела этого для меня: чтобы я прожил жизнь артиста, чтобы создавал музыку и повидал мир. Я заплакал еще сильнее, потому что получил все, чего она для меня желала, и я все испортил.
Я понятия не имел, как стать счастливым. Никчемный неудачник…
Едва держась на ногах, я подошел к окну. Я мог только смотреть сквозь двадцатифутовые окна: их нельзя было открыть.
Я вернулся наверх. Может быть, мне удастся выброситься из маленького окна спальни? Но нет, оно открывалось, создавая просвет между рамами всего в несколько дюймов.
Я лежал на толстом ковре в спальне, рыдал и просил у моей покойной мамы и Господа Бога прощения за то, что стал разочарованием для них.
Дариен, Коннектикут
(1979)
Мы с мамой заключили сделку: если я усердно работаю по дому и выполняю все домашние обязанности, она выплачивает мне не 50, а 75 центов в неделю. Поэтому в одну из октябрьских суббот я в течение двух часов сгребал в кучу опавшие листья и складывал их в пластиковые мешки, которые выставлял в ряд у гаража.
После смерти деда бабушка продала дариенский дом с семью спальнями. Она плакала, уезжая из него: в нем прошли несколько десятилетий ее счастливой семейной жизни. На вырученные деньги она купила два небольших коттеджа. Один – в соседнем Норуолке – для себя, а другой – рядом с железнодорожным вокзалом Дариена – для нас с мамой. Наконец у нас появился собственный дом с хорошей системой отопления и небольшой прилегающей территорией с лужайкой и деревьями. Уборкой на участке должен был заниматься я. Все-таки мне уже исполнилось 14 лет.
Сгребание листьев я считал приятной работой. Она не шла ни в какое сравнение с утомительной летней стрижкой газона с помощью старой ручной косилки, которую нам подарили новые соседи. Я с силой вонзал зубья грабель в хрупкие сухие листья, и звук удара напоминал мне бой малого барабана в джазовой композиции на старой маминой пластинке.
Я закончил складывать листья в мешки, и мы с мамой поехали к хозяину большого яблоневого сада в конце нашей улицы, чтобы купить яблоки и сидр. На обратном пути зашли в круглосуточный магазин – за сигаретами. Когда вернулись в машину, я сказал как бы невзначай:
– Сегодня вечером я иду на вечеринку с Дэйвом и Джимом.
Мама закурила и ничего не ответила – значит, не возражала.
Я познакомился с Дэйвом и Джимом годом раньше. У них были папы, и они жили в домах получше, чем мой. Но, несмотря на это, мы плыли в одной лодке: их семьи не могли похвастаться большим достатком. К тому же в школе начался компьютерный бум: большинство ребят только и говорили о программных кодах и «операционках». Но мы ничего не смыслили в компьютерах, потому что их не имели. И поэтому нас не замечали.
Так что мы тусовались вместе и развлекались, как умели: смотрели телевизор и катались на своих десятискоростных «Schwinn»; ездили в «Пластинки Джонни» – поглазеть на альбомы, которые хотели бы когда-нибудь купить.
Ни меня, ни Дэйва, ни Джима на вечеринку никто не приглашал. Просто-напросто мои друзья подслушали, как кто-то говорил о ней на уроке английского языка.
На ужин мы с мамой ели мясной рулет с яичной лапшой и смотрели телевизор. Потом я отведал на десерт шоколадного мороженого и поднялся наверх – послушать радио и одеться для вечеринки. Теперь я отдавал предпочтение исключительно WNEW: это была единственная нью-йоркская радиостанция, на которой иногда ставили «новую волну» и панк-рок.
