– Может быть, – ответил я. И проводил ее к балкону номер пять, что располагался под крышей здания. Здесь дул ветер, зато шум Манхэттена не сильно давил на уши.
– Здорово? – спросил я.
– Можно поставить тут альпинистскую палатку? – пошутила Лиззи в ответ.
За ужином она рассказала, что занимается музыкой. Я тут же попросил:
– Сыграй мне что-нибудь!
– Конечно! – обрадовалась она. – У тебя есть пианино?
– Рояль на втором этаже.
– Этажи в квартире!.. – Она покачала головой. – Моби, ты крут.
Мы спустились на три этажа вниз, в гостиную.
– Все равно не верю, что здесь можно жить, – сказала она, оглядывая гостиную с турецким ковром XIX века, мраморным камином и книжными полками во всю стену. – Все такое… нереальное!
– Я рос в бедном районе Дариена, мы с мамой жили на пособие. – Не понятно почему, но мне захотелось довести это до сведения Лиззи. – И после того, как я ушел из дома, первое время жил на заброшенной фабрике в наркоманском районе.
– А теперь тут.
– А теперь тут, – улыбнулся я.
Лиззи села за рояль.
Я не был пьян и не паниковал. И это мне нравилось.
– Хочешь, спою что-нибудь из своего? – неожиданно предложила она.
– Ты сочиняешь песни?! – изумился я. – Я весь внимание!
Я опасался, что она разочарует меня. Но ее исполнение было безупречным, она играла завораживающую музыку, лирическая песня волновала чувства, а ее голос был низким, но сильным.
– Это здорово! – воскликнул я, когда она закончила. – У тебя есть договор на запись?
– Я работаю с менеджером, но ты знаешь, каково это, – с грустью ответила она.
– Ты собираешься издавать музыку под своим именем? Лиззи Грант?
– Не зна-аю, – неуверенно протянула она. – Звучит как-то незамысловато.
– Прекрасное имя, мне кажется.
Я сел рядом с ней за рояль и начал ее целовать. Она ответила – но вдруг отстранилась.
– Что такое? – озаботился я.
– Ты мне нравишься. Но я слышала, что ты занимаешься этим со многими.
Мне захотелось соврать – наплести что-нибудь про наветы, завистливые сплетни и свою пуританскую строгость. Но я промолчал.
– Давай снова встретимся. Я позвоню, – сказала она, вставая из-за рояля.
– Хорошо.
Я проводил ее вниз, на 29-й этаж, и у лифта поцеловал на прощание.
Не так я представлял себе окончание вечера. Я думал, что мы освятим мое новое жилище водкой и сексом. Но, к моему удивлению, сорванные планы не вызывали у меня сожаления. Я не был пьян и не паниковал. И это мне нравилось.
Миллионы, потраченные на покупку и ремонт этой безусловно прекрасной квартиры, ничего во мне не изменили.
Вернувшись в квартиру, я ходил вверх и вниз по лестницам, смотрел, как мягкий свет торшеров ложится на дубовые панели и дорогую рубчатую обивку диванов. Потом поднялся на самый верхний балкон и долго любовался простирающимся подо мной Манхэттеном.
Мне вдруг захотелось ощутить гармонию своей жизни. Ведь она была мною достигнута, создана – разве не так?
Но я ее не ощущал.
Новая квартира казалась мне совершенной. Элегантный, роскошный, респектабельный дом. Здесь было все, о чем я мечтал в детстве. Так почему я не чувствовал счастья?
Я спустился вниз, и вниз, и еще вниз по множеству лестниц в гостиную и сел за швейцарский рояль ценой в 20 000 долларов, на котором играла Лиззи. Снял обувь, поставил босые ноги на турецкий ковер и начал играть «Гимнопедию» Эрика Сати
[161]. Перед переездом я говорил друзьям и членам семьи, что состарюсь в этой квартире и умру счастливым, сидя за роялем.
Я резко встал и вышел на балкон.
Меня охватила паника. Я имел все, в миллион раз больше, чем все. Но не был счастлив. Миллионы, потраченные на покупку и ремонт этой безусловно прекрасной квартиры, ничего во мне не изменили.
Я пошел на кухню и налил себе полстакана водки. Выпил ее, словно воду. Налил еще. Когда я начал пить в средней школе крепкое спиртное, оно вставало мне поперек горла, и его приходилось разбавлять газировкой или соком. А теперь водка проваливалась в меня без всяких проблем.
Спиртное немного утихомирило панику. Но совсем чуть-чуть.
Зазвонил телефон. Первый звонок стационарного телефона в новой квартире!
– Мо! Это Фэнси! Мы идем в «Sway», давай с нами!
Когда Лиззи ушла, я тут же представил, как проведу тихий, спокойный вечер в кресле возле камина, с книгой в руках, под музыку Генделя. Но вместо этого мой желудок был полон теплой водки, и квартира казалась такой же маленькой и ничтожной, как я сам.
– Да, Фэнси, – сказал я. – Выхожу, скоро увидимся.
Дариен, Коннектикут
(1982)
Мои друзья выгнали меня из группы. За то, что я стал невыносим.
Мы начинали с кавер-версий Clash, Sex Pistols и Voidoids, но в последний год стали писать свои хардкор-панковые песни. Например, «Hit Squad for God»
[162], «Housewives on Valium»
[163] или «Wonder Bread»
[164] – о белом хлебе, которым отравился целый город, а потом его стали использовать как строительный материал.
В последние несколько месяцев я срывал репетиции Vatican Commandos, ругал музыку, которую мы играли, оскорблял Джима, Чипа и Джона. Я был несносен с ними. И совершенно не понимал, почему вел себя как невыносимый идиот.
За этот год я организовал еще две группы: AWOL
[165] и Image. С AWOL мне лучше всего удалось добиться звучания как у Joy Division. А Image я собрал только для того, чтобы побольше времени проводить с Сарой, красивой вокалисткой: она мне нравилась. Я любил эти проекты, но большую часть времени уделял Vatican Commandos.
Каплей, переполнившей чашу терпения моих друзей, стал инцидент на конкурсе «Битва групп», который проходил в кафетерии старшей школы Дариена. Я опоздал, оделся не так, как подобает панк-рокеру, а так, чтобы выглядеть клоуном. На мне были ярко-синие штаны, желтый вязаный жилет поверх розовой футболки и пушистые тапочки. Я нарочно играл плохо, а после концерта сразу ушел, оставив за сценой свое оборудование. Поэтому Джиму, Чипу и Джону пришлось заботиться о моих гитаре и усилителе.
