Я не был сумасшедшим. Просто хотел заявить о своем прирожденном праве на смерть.
Константин покачал головой:
– Черт, да ты псих.
Я не был сумасшедшим. Просто хотел заявить о своем прирожденном праве на смерть.
– Нет, я счастлив.
У моего отеля был причал, и нас с Ясмин высадили на нем. Мы проковыляли по пляжу в мой номер, разделись и залезли в душ.
– Эта вода на ощупь похожа на масло, – сказал я, потому что так оно и было. Я вытер Ясмин полотенцем, и она легла на кровать.
Я понимал, что секса у нас не будет. Мы устали, и мне было слишком плохо.
– Я хочу задать тебе один вопрос, – сказала Ясмин, забираясь под простыню. Она серьезно посмотрела на меня. – Ты знаешь Стивена Кольбера
[211]?
И отключилась.
Я понял, что скоро у меня будет похмелье.
Телефон рядом с кроватью зазвонил. Сквозь белые занавески светило солнце, я был один, и мне казалось, что меня изнасиловали демоны. Но во мне еще теплилась жизнь, и это раздражало.
– Алло, – прохрипел я в трубку.
– Мистер Холл, – сказал Sandy, – машина прибыла.
Поначалу это сбило с толку, но потом я вспомнил, что приехал в Майами только ради позднего завтрака в честь дня рождения Мэтта.
– Хорошо, Sandy, спасибо, – сказал я, почти чувствуя себя виноватым за то, что за девять лет нашего сотрудничества он превратился из моего тур-менеджера в няньку. Я встал и обнаружил, что все еще достаточно пьян, чтобы меня качало, и уже достаточно трезв, чтобы чувствовать боль.
– Я волнуюсь за тебя, Моби, – сказал Мэтт.
На куче своей мокрой одежды я увидел записку от Ясмин. Она был краткой: «Пока» – вот так просто.
Я запихнул одежду и ноутбук в рюкзак и, пошатываясь, побрел в вестибюль. Вывалился из гостиницы, страдая от боли и надеясь умереть. Я не хотел того гламурного экзистенциального растворения в окружаюшем, к которому стремился в океане, а просто желал положить конец этой своей болезни, этой агонии.
Sandy ждал меня в вестибюле.
– Тяжелая ночь? – спросил он в пятисотый раз в моей жизни. Или, может быть, в тысячный.
И в пятисотый, а может быть, и в тысячный раз я просто утвердительно покачал головой.
Мы подошли к лимузину. Обычно Sandy был невозмутим, но сейчас выглядел сердитым.
– Я не уверен, что могу продолжать в том же духе, Моби, – сказал он.
Я понял. Я тоже не был уверен, что долго смогу продолжать в том же духе. Мне было трудно говорить. Прижавшись затылком к холодному черному кожаному подголовнику, я закрыл глаза. Наконец, лимузин подъехал к ресторану, где проходил завтрак в честь дня рождения Мэтта. Я кротко известил Sandy:
– Вернусь где-то через час.
Мэтт, его красивая жена и несколько друзей сидели за столиком на улице. С Атлантического океана дул мягкий соленый ветер; ресторан был полон счастливых людей, которые этим воскресным утром ели блинчики и пили коктейль «Мимоза».
– С днем рождения, – сказал я Мэтту, рухнув в кресло. А потом меня начало тошнить. Я устремился в туалет, но смог добежать лишь до конца веранды ресторана. Меня вырвало в какие-то растения, стоящие в горшках.
Я вернулся за стол, вытер рот и заказал водку с содовой и чашку черного кофе.
– Дикая ночь была, – сказал я Мэтту и его нервно улыбающимся друзьям.
Мой друг внимательно смотрел на меня. Он много лет был опустившимся наркоманом. Из-за этого он потерял все, включая свою ногу.
– Я волнуюсь за тебя, Моби, – сказал Мэтт.
Нью-Йорк
(2008)
Я решил, что моя проблема не в алкоголе и наркотиках. Она в дневном свете.
Продав «небесный замок» на Сентрал-Парк-Вест, я вернулся в лофт на Мотт-стрит, где жил с 1995 года. Годами я приобретал намного более впечатляющие объекты недвижимости, но лофт на Мотт-стрит был единственным местом, где я чувствовал себя как дома. Проблема заключалась в том, что на потолке было полно световых люков. Благодаря им лофт был красив – с игрой света и тени на пустых белых стенах. Но это мешало мне спать днем.
Я не бывал дома шесть ночей в неделю, бодрствуя до семи или восьми часов утра. Зимой все было прекрасно: я надевал маску для глаз и оставался в постели до пяти вечера, пока снаружи люди тащились по холодному и грязному снегу. Но сейчас, летом, когда солнце сожгло серые зимние облака, даже в маске мне мешал спать безжалостный дневной свет. Как бы сильно я ни любил свой лофт, мне казалось, что лучше найти подвальную квартиру без окон и жить в ней, полностью скрывшись от смены времен года и солнечных лучей.
Неделю назад я сидел в туалете бара на Ладлоу-стрит и принимал наркотики с несколькими лучшими друзьями, с которыми только что познакомился. Когда я рассказал им о своем плане жить в подвале и никогда не видеть солнца, один из моих новых лучших друзей сказал, что кое-кто из его знакомых продает бар в Бруклине. На самом деле, уточнил он, владелец продает не только бар – на продажу выставлено все здание. «И, – сообщил он мне с ухмылкой, – там есть подвал без окон».
На следующий день я позвонил продавцу и по линии метро L поехал в Бушвик лично осмотреть здание. Десять лет назад Вильямсбург был новой границей города, а Бушвик – неизведанным миром на краю карты. Но стерильное облагораживание Манхэттена толкнуло людей в скользкую диаспору периферийных районов.
Я решил, что моя проблема не в алкоголе и наркотиках. Она в дневном свете.
Можно было доехать до бара на лимузине, но я не был на линии L несколько десятилетий и хотел увидеть, насколько она изменилась. Когда я перебрался в Нью-Йорк в 1989 году и жил на 14-й улице, грязная линия L была моим спасательным кругом. Я ездил по ней на запад – в студию в «Instinct Records» на 8-й авеню. Я ездил по ней на восток – к друзьям, ставшим первыми поселенцами в новой хипстерской земле Вильямсбурга. В последний раз я был на линии L в 1992 году, когда спешил на рэйв в глубине Бруклина. Линия L 2008 года мало чем отличалась от самой себя в 1998 году. Но зато здорово изменился я.
Шестнадцать лет назад я был ясноглаз, трезв и влюблен в зарождающуюся рэйв-сцену. Теперь же потерял почти всех своих друзей, был склонен к самоубийству и хотел купить бар, где мог бы напиваться до смерти. В 1992 году я предполагал, что к 2008 году женюсь и буду жить на ферме где-нибудь на севере штата с доброй, любящей женой и множеством детей и собак. Сегодня же хотел только жить в подвале и избегать света, пока не умру.
Когда я разговаривал по телефону с владельцем бара, он прямо сказал мне, почему продает свой «рай без света». Он был кинопродюсером, оказался на дне из-за алкоголя и наркотиков и разорился из-за десятилетней кокаиновой зависимости. Он бросил пить и принимать наркотики. Но ему нужны были деньги.
