Честь соответствовала статусу, а статус – подаркам, игравшим важнейшую роль в степных обществах. Циклы взаимного бесчестья порой казались бесконечными. С русскими послами при ногайских дворах обошлись плохо, когда они отказались предоставить ожидаемые подарки и денежные выплаты, и в ответ ногайских послов вышвырнули из Москвы
[120]. Иллюстрацией того, насколько чувствительными были эти вопросы, служит обмен письмами между Иваном IV и ногайским бием Урусом. В сентябре 1580 года Урус сообщил Ивану, что ногайцы находятся в состоянии войны с Москвой, потому что Иван отправил к нему посла в ранге служилого татарина, чей низкий социальный статус означал, что Урус получит лишь небольшое количество подарков и денежных выплат. Москва ответила, что пошла на такой шаг, потому что ногайцы задержали русских послов
[121]. Урус снова попытался объяснить свою обиду, заявив, что считает великим бесчестьем, когда к его братьям и племянникам посылают детей боярских, а к нему лишь служилого татарина. Он спросил царя, разве не счел бы тот оскорблением, если бы иностранная держава прислала посла к его сыну, но не к нему. Именно этой обидой, а также тем, что московский посол обратился к нему, не слезая с коня (и заявил, что таков был приказ царя), Урус объяснил то, что задержал московского посла у себя на целый год. Иван, уверенный в зависимости ногайцев от Москвы, не был тронут призывом Уруса. Он ответил, что русский посол не спешился, потому что Урус и его люди тоже были верхом, и напомнил Урусу об унизительном обращении с русским послом, которого насильно стащили с коня и затем, подобно пленнику, пешего доставили к Урусу
[122].
Московская дипломатия опиралась на подробнейшие инструкции, была негибкой и в высшей степени централизованной. Посольство должно было регулярно писать в Москву по мере продвижения к своей цели
[123]. Посол, которому запрещалось проявлять какую-либо личную инициативу в переговорах, вез с собой несколько версий (списков) предлагаемого мирного договора. Он должен был представить первую версию и настаивать на том, чтобы другая сторона ее приняла. После долгих переговоров посол должен был, дав понять, что готов пойти навстречу, попросту заменять один готовый текст договора другим, пока другая сторона не согласится на один из вариантов
[124].
Дипломатическая терминология, которой придерживалась Москва при подписании договора с южными соседями, была разнообразной и включала в себя термины, частично совпадающие друг с другом по смыслу. Некоторые из них были русскими по происхождению (например, рота, термин, используемый во времена Киевской Руси, означал клятву и присягу быть в дружбе; впоследствии на смену ему пришел термин правда), другие были унаследованы от Золотой Орды (например, ярлык, монгольское слово, обозначающее любой письменный документ), а некоторые, позаимствованные у Крымского ханства, были очевидно исламского происхождения (например, шерть, от арабского слова шарт, изначальное обозначение договора между Москвой и Крымом). Термин «шерть», означавший договор между российским правительством и мусульманскими или прочими нехристианскими народами на южных и восточных рубежах России, распространился в начале XVI века и продолжал использоваться до середины XVIII века.
Согласно традиции, стороны, подписывавшие шерть, должны были принести клятву в соответствии со своими религиозными ритуалами. Язычники призывали своих духов, мусульмане приносили клятву на Коране, а калмыки-буддисты – на своем молитвеннике, в то время как великий князь целовал крест, положенный сверху на соглашение
[125]. Впрочем, на протяжении XVI века значение слова «шерть» постепенно эволюционировало: если в начале века речь шла о симметричных дипломатических отношениях, то в конце века это был договор о подчинении царю. С точки зрения Москвы шерть теперь была присягой верности новых подданных царя. В полной мере осознавая свое новоприобретенное могущество, Москва считала, что многочисленные наследники Золотой Орды придерживаются отвратительной религии, не имеют важнейших признаков суверенных государств и все больше зависят от экономической и военной мощи Москвы. К середине XVI века христианская Московия при помощи дипломатического языка демонстрировала, что обладает более высоким статусом, не дожидаясь, пока сможет подтвердить его военными победами.
Впрочем, честолюбивые претензии Ивана IV не были достаточно убедительны ни для христианских правителей Запада, ни для крымских ханов. Антонио Поссевино советовал папе Григорию XIII пойти навстречу русскому князю и называть его царем, несмотря на то что он сам присвоил себе этот титул, «принимая во внимание обширность владений этого государя и надежду приобщить его к лучшему: ведь перо от лишних взмахов не сотрется»
[126]. Крымские ханы продолжали считать себя единственными и верховными наследниками Золотой Орды и в переписке с великим князем всегда титуловали себя «великой орды великий царь». Впрочем, великий князь не возражал против этого и не пытался настаивать на статусе царя в своих контактах с Крымским ханством. Когда московские великие князья и крымские ханы не воевали друг с другом, они называли друг друга братьями и друзьями, не забывая, впрочем, о религиозном водоразделе: «Многого христианства государю, брату», как писал крымский хан Ивану IV в 1580 году
[127].
Пока Крым представлял собой серьезную военную угрозу, московские властители ставили вопрос о своем статусе лишь время от времени и осторожно. Картина была совершенно иной, когда речь шла о ногайцах, которые к середине XVI века были зависимы от Москвы. Титулатура и тон ногайских писем тоже изменились. Ногайские правители, проинструктированные московскими послами, возвеличивали великого князя в письмах, которые они отправляли в Москву. В письме, отправленном ногайцами Ивану IV в 1548 году, к наименованию «всево христьянства государю» они добавили титул «белый царь», который дотоле в мире степной дипломатии был уделом только наследников Золотой Орды
[128].
