После определенного периода времени (от десяти дней до года) заложники должны были быть освобождены, награждены небольшими суммами денег и подарками и заменены новыми аманатами. Однако, если заложники были ценными, власти задерживали их как можно дольше, пока «их народы не станут зависимы и верны». Если многочисленные просьбы об освобождении подобных пленников или замене их другими не имели воздействия на российские власти, степняки порой принимали решение освободить своих родичей, совершив дерзкий набег на русский город или заключив союз с противниками Москвы
[182].
В XVIII столетии практика заложничества была прикрыта новой риторикой. Инструкции из Петербурга, полученные оренбургским губернатором Иваном Неплюевым в 1742 году, предписывали удерживать в заложниках сыновей казахского хана и знатных людей под предлогом их военной службы в русской армии. Старательно выполняя приказы, Неплюев отверг нового казахского аманата, присланного Абулхаир-ханом взамен прежнего, поскольку он «не той матери ‹…› но от вышеупомянутой калмычки, пленницы Абулхаировой, которая ‹…› весьма не в таком содержании, как настоящая ево жена, но содержится в образе рабыни», и потому ценность его была значительно ниже. Абулхаир неоднократно протестовал, заявляя, что его сына уже десять лет удерживают заложником в Оренбурге, что его сыновья – посланники, а не заложники и что он стал подданным ее императорского величества по собственной воле и отправил детей на военную службу, а не чтобы они стали пленниками. Но эти протесты не возымели никакого действия
[183].
Удержание заложников было не только средством обеспечения верности степняков России, но и служило удобным аргументом в дипломатических баталиях, которые Россия вела с соперничающими державами, оспаривающими у нее суверенитет над теми или иными народами. К примеру, русские чиновники неустанно убеждали своих коллег из Цинского Китая, что казахи являются подданными России – ведь они вручают заложников
[184]. Тем не менее положение с подданством в пограничных регионах было куда менее однозначным, чем того желали российские власти, и вполне обычным делом для различных народов было вручение заложников и выплата дани сразу нескольким «сюзеренам» одновременно.
Как правило, взгляды российских властей и местных правителей на институт заложничества различались, как и на ожидания от него. Москва продолжала считать аманатов подтверждением присяги степных народов на верность и их безусловной и исключительной покорности российскому царю и императору. Степняки, со своей стороны, с неохотой соглашались на предоставление заложников, видя в этом неприятное, но вместе с тем необходимое действие, сопровождавшее договор о ненападении и военный союз, заключавшийся в обмен на выплаты и подарки из Москвы. Подобный мирный договор с Москвой вовсе не обязательно исключал возможность такого же мирного договора с какой-нибудь другой стороной. Но с точки зрения русских, подобное двойное «подданство» было неприемлемо, и, сколько бы местные правители ни уверяли, что вручение заложников кому-либо еще не противоречит их верности российскому императору, Москва реагировала на их речи подозрительно
[185].
Московская практика удержания аманатов продолжалась на протяжении всего XVIII века, несмотря на несколько предложений покончить с заложничеством и заменить его более эффективной системой осуществления власти над степными народами. В начале 1760‐х годов русские чиновники в Оренбурге предложили заменить аманатов казахским судом, который находился бы в Оренбурге и состоял из десяти человек, двое-трое из которых были бы русскими, а остальные представляли бы казахов всех сословий, «дабы [казахи] оный не за аманатство, но за милость и правосудие почитали»
[186]. В то же время оренбургский губернатор Д. В. Волков обратил к императрице страстный призыв создать школы и заняться образованием детей степных элит: «Для чего, например, не иметь к малолетним их аманатам лутчего, нежели к скотине, призрения? Для чего не обучать их не военному ремеслу, но гражданским наукам и благонравию?»
[187]
На протяжении нескольких десятилетий подобные призывы не находили отклика, но пришло новое поколение русских чиновников, начавшее разрабатывать эти идеи в более широком колониальном контексте. В 1770–1780‐е годы астраханский губернатор Петр Кречетников представил себе Кавказ, преображенный цивилизующей дланью российского правления. На его Кавказе местные языки и обычаи должны были уступить место русским, а христианство прийти на смену исламу. Поскольку одним из главных препятствий на пути к цивилизации было невежество, Кречетников предложил создать школы в Астрахани для сыновей местной знати. Здесь их можно было постепенно познакомить с русским образом жизни и привлечь на военную службу, «и тогда бы и в аманатах нужды не было когда дети их в училище были и могли бы современем совсем и к вере христианской притти…»
[188].
Подобных же взглядов на цивилизующую роль России в казахской степи, которую следовало преобразить при помощи российского правосудия, закона, языка, сельскохозяйственных поселений, цивилизации и христианства, придерживались в Оренбурге, где в 1780–1790‐е годы российские чиновники создали пограничные суды, а также школы для детей казахской знати. Впрочем, сыновей ханов посылали в Петербург, где они жили при императорском дворе, получали образование, возводились в военный чин с соответствующими почестями и нередко вступали в ряды русского дворянства
[189]. К концу XVIII века бывшие заложники, обреченные на жизнь в пограничье, стали превращаться в привилегированных подданных империи.
Ясак: дань или торговля?
То, что называли торговлей мехами, на деле было неустойчивым сочетанием различных обменов, от подарков до кредитных сделок, до бартера, до вымогательства, до воровства.
В то время как заключение мирных договоров и институт заложничества были призваны формализовать политическую зависимость нехристиан от Москвы, был и еще один, более осязаемый способ продемонстрировать зависимый статус степных народов перед лицом русского государя – натуральная подать (ясак). С точки зрения московских чиновников, мир и выплаты ясака часто были неотделимы друг от друга. Москва считала территории, еще не выплатившие ясак, враждебными, а воеводы получали инструкции призвать местное население, «чтоб они великого государя ясак и поминки приносили по окладу сполна и во всем служили ему великому государю верно», а также требовать, чтобы ясак платили не деньгами, поскольку «перед сибирскою ценой по московской живет прибыль»
[191].
