Самое неприкрашенное описание отношений между коренными народами и соседней империей оставил кавказец на службе российского императора. В 1714 году в своем докладе Петру I князь Бекович-Черкасский утверждал, что регулярные выплаты и подарки – единственный способ привлечь народы Северного Кавказа к России. Он привел пример таких отношений между кумыками и персидским шахом:
Понеже сего пригорного народа в тех сторонах безмерно боятся, а паче в страхе персияне, которые для опасения своего кумыцким князьям и шевкалом будто жалованье дают, и ежели разсудить их дела, то подоно дани, и расход великой от шаха персидского владельцам кумыцким повсягодно бывает.
Я вашему величеству единый образ представлю, как онаго народа персияне боятся, а именно: который владелец кумыцкой возхощет более жалованья, то не просьбою, но угрозою и разорением местечек и деревень персидских оное получает, понеже когда уведомится шах о таком того владельца насилии, то пишет к нему, чего ради такое злодейство показал, и оный ответствует: не имею от его величества жалованья, как другие получают, того ради не могу людей своих воздержать; и тогда по желанию его прибавляют ему жалованья, чтоб не продолжал разорения
[220].
Власти прекрасно понимали, что отношения России с южными соседями по сути своей ничем не отличаются от этого описания, но никто не говорил это вслух.
Прагматизм очень медленно отвоевывал позиции у полного отрицания или политически корректной риторики официальной России. Спустя тридцать четыре года после доклада Бековича-Черкасского другой представитель коренного народа, родом из другого угла Евразийской степи, бывший Мухаммед, ставший генералом Алексеем Тевкелевым, вынужден был спорить со своим столичным начальством, доказывая, что казахским ханам Младшего и Среднего жузов следует регулярно платить, поскольку это единственный способ предотвратить их набеги и поддержать ханов, дружественных по отношению к России, а еще «понеже киргисцы [казахи] для подарков всего зделать в состоянии»
[221]. Власти практиковали регулярные выдачи денег и зерна, чрезвычайные выплаты, вознаграждения и подарки кабардинским правителям, калмыцким тайши, казахским ханам и другим местным правителям. Уже никто не спорил, что лояльность кочевников можно обеспечить лишь постоянными платежами, в какой угодно форме.
Перевод или колонизация?
Друг и брат! Когда губернатор так обратился к нашим вождям, им были очень приятны эти слова, а затем губернатор написал две бумаги, в коих, как он сказал нашим вождям, содержались те самые слова, которые он только что произнес по отношению к ним, и он пожелал, чтобы вожди подписали обе бумаги, и он пошлет одну из них президенту Соединенных Штатов, а другую они оставят себе, дабы добрые слова, которые он произнес, не были забыты ни белым, ни красным народом. Наши вожди радостно подписали эти бумаги.
Друг и брат! Можешь судить о том, как чувствовали себя наши вожди, когда они вернулись домой и обнаружили, что губернатор закрыл их глаза и закупорил их уши добрыми словами, и добился от них подписания документа, по которому они, не зная того сами, уступили свои земли.
Письмо вождей делаваров президенту Джефферсону, 1805
[222] Связь Москвы с соседями напрямую зависела от нескольких избранных людей – переводчиков. Их роль не сводилась к дословному переводу слов с одного языка на другой. Перевод призван был служить опорой интересам и стратегиям Москвы, следовало переводить московские термины на местные языки и передавать местные заботы подобающим имперским языком. Другими словами, переводчики были важнейшим инструментом московской политики и важнейшими действующими лицами в долгом процессе колонизации сознания степного населения
[223].
Различные народы и языки вдоль южных и восточных границ России объединяло не только политическое наследие Золотой Орды, но и татарский язык, по-прежнему являвшийся языком межнационального общения от Северного Кавказа до среднеазиатских степей. Чтобы поддерживать связи с соседями, Москва содержала в Посольском приказе штат переводчиков для письменных переводов и толмачей – для устных. Эти группы занимали разное место в официальной иерархии. Переводчики были грамотны, переводили документы, и им платили больше, нежели толмачам, которые обычно были неграмотны и могли переводить только устную речь
[224].
Несмотря на очевидную потребность в переводчиках и толмачах на татарский и другие языки Степи, Москве их всегда отчаянно недоставало. Местные власти регулярно жаловались на это. В 1589 году терский воевода Андрей Хворостинин писал в Москву: «Да здесь, государь, ставится поруха великая твоему государеву делу в толмачах, что послати в шевкалы и в Грузи и в Тюмень и в Черкасы и в ыные земли него, толмачей нет. А прислали нам из Астрахани толмачей полонеников [бывших пленных], которому год минул, как вышел из полону, а иному и нет году. И мы, холопы твои, тех толмачей посылати не смеем»
[225].
Действительно, большинство толмачей были бывшими пленниками, выучившими разговорный местный язык в плену. Одним из них был толмач Иван Наумов, нанятый Посольским приказом на службу в 1682 году. Родом из Украины, он был казаком Войска Запорожского, затем попал в плен к крымским татарам и был продан в рабство в Стамбул. Он провел двадцать два года гребцом на османском военном судне, пока оно не было захвачено флорентийским флотом. Флорентийцы освободили его, и после долгого путешествия через земли Священной Римской империи и Польши Наумов добрался до Москвы. Здесь он подал ходатайство принять его на работу толмачом, заявив, что говорит на греческом, арабском, турецком и итальянском языках. После экзамена у толмачей Посольского приказа он был признан компетентным
[226]. Если история странствий Наумова была довольно типичной, факт признания его компетентности типичным не был. Тонкости местных языков и культур ускользали от большинства толмачей, а порой вставал вопрос о том, есть ли у них хотя бы самые базовые познания в языке, с которым они работают.
