В 1580 году один иностранный наблюдатель утверждал, что московиты «знают только русский язык», а единственный греческий переводчик на службе великого князя был обучен греками и узнал от них «тот испорченный язык, на котором говорят нынешние греки, а не древний или тот, на котором отцы церкви писали книги и своды»
[227]. Впрочем, столетием позже значительно выросший Посольский приказ включал в себя штат из двадцати трех переводчиков и двадцати толмачей. Языки, которыми они владели – некоторые заявляли, что владеют двумя-тремя языками, – ясно выражали приоритеты московской внешней политики. Переводчики знали следующие языки: латинский (8), татарский (8), немецкий (6), польский (5), нидерландский (2), шведский (2), греческий (2), английский (1), турецкий (1) и монгольский (1). Кроме того, несколько переводчиков на татарский и калмыцкий языки были прикреплены к Казанскому дворцу, который вел дела Казанской области и Поволжья
[228].
Если переводчики с татарского и турецкого языков в Посольском приказе слегка уступали численностью специалистам по европейским языкам, среди толмачей знатоки азиатских языков были в абсолютном большинстве: двенадцать переводили на татарский язык, трое на турецкий, трое на персидский и один на калмыцкий. Кроме них, было два толмача на греческий язык, один на латинский, один на итальянский и один на английский. В целом переводчики и толмачи, специализирующиеся на азиатских языках, были в большинстве.
В то время как в отношениях с Западом Москва больше использовала переводчиков, в землях к югу и востоку она опиралась главным образом на толмачей. Имена почти всех этих толмачей были русскими – прямое указание на то, что это были освобожденные русские пленные. У переводчиков на татарский и турецкий языки тоже были русские имена, но тюркские фамилии – свидетельство того, что этот более образованный контингент Посольского приказа состоял из коренных жителей Степи, обратившихся в православие.
Москва ценила своих переводчиков. В конце XVII века средний переводчик, работающий при Посольском приказе, получал весьма хорошее по московским меркам содержание: 300 четей земли (одна четь составляла примерно 1,2 акра, или 0,5 га), 80 рублей ежегодного жалованья и 32 рубля ежегодно на другие расходы; толмачи получали примерно половину. Переводчик часто должен был заниматься не только переводом: его вполне могли послать в непростую миссию к степнякам – и порой щедро вознаграждали за успех. Одним из примеров может послужить Мухаммед Тевкелев, которого в 1730‐е годы отправили к казахам: в результате он из простых переводчиков стал генерал-майором русской армии и вице-губернатором Оренбурга – и не случайно приобрел новое имя, Алексей Тевкелев. Тем не менее, как свидетельствуют нескончаемые жалобы переводчиков на задержку платежей, их жалованье, подобно жалованью многих других московитов, задерживали или попросту не выплачивали
[229].
Переводы на местные языки обычно были двухступенчатыми: оригинал переводили на татарский язык, а затем на местный. Временами перевод осложнялся негибкостью русских чиновников. Политические и религиозные соображения могли еще больше осложнить задачу перевода. Во время московского посольства к грузинскому царю Александру в 1596–1599 годах выяснилось, что грузины больше не могут переводить письма из Москвы, поскольку грузинский переводчик умер. Грузины предложили московским послам переводить письма на турецкий язык, а затем грузины будут их переписывать по-грузински. Послы ответили, что, хотя их толмачи знают турецкий язык, они неграмотны, не могут читать ни по-русски, ни по-турецки и потому не могут переводить документы. Более того, послы заявили, что «в грамотах писаны многие мудрые слова от Божественного писания и толмачом тех слов молвити по-турски не умеют, что в турской речи тех слов не говорят». Грузины продолжали настаивать, а русские – отказываться, говоря, что так никогда прежде не делалось и нельзя хорошо перевести «через три языка». В конце концов раздраженные грузины предложили: «Коли уж вы грамот перевести не хотите, что в грамотах, сказываете, писаны слова мудрые от Божественного писания ‹…› вы из тех грамот дело нам прочтите, а толмач бы протолмачил по-турски; а мы по-турски все умеем». На этом и порешили
[230]. Вопреки заявлениям московских послов, переводы «через три языка» были единственным средством коммуникации с населением Степи и использовались вплоть до середины XVIII века, когда российские власти научились пользоваться услугами степных жителей, владеющих русским языком.
Помимо полной некомпетентности и забот о важных богословских нормах, переводам мешали намеренные усилия по искажению смысла и избирательная редакторская правка: к примеру, письма от степных правителей, часто написанные к царю как к равному, переводились как мольбы к русскому государю. Переводчики и цензоры прикладывали огромные усилия, стараясь избежать точного перевода во всех случаях, когда оригинальные формулировки угрожали достоинству русского государя; они переписывали их приемлемым политико-дипломатическим языком. Существующие копии переводов часто испещрены поправками. Редакторы вставляли полный титул царя и вводили в текст такие отсутствовавшие в оригинале вежливые выражения, как «его царского величества», «великому государю» и прочие. Часто редакторы меняли тон письма, из дерзкого делая его скромным и приглушенным
[231].
Политическая важность переводов и способность Москвы к манипулированию ими не составляли особого секрета. Московское посольство в Крыму в 1500 году получило инструкции ни при каких обстоятельствах не вручать крымским татарам русскую версию предлагаемого мирного договора. Если бы татары стали настаивать на этом, текст следовало перевести с русского на татарский в русском посольстве, а если бы крымский хан повелел перевести текст в его присутствии, русский писец должен был зачитать текст вслух, а толмач – перевести
[232]. Видимо, русская версия и ее татарский перевод имели разночтения, которые Москва не хотела предавать гласности.
