В XIV веке параллельно произошли два события, придавшие новое измерение конфликту кочевых властителей и их оседлых подданных, – взлет христианской Москвы и обращение Золотой Орды в ислам. Религия стала главным маркером, позволявшим идентифицировать обе стороны и противопоставить их друг другу, и ее теперь сложно было отделить от других видов коллективной идентичности. В 1390 году один новый христианин был охарактеризован как новопросвещенный прежний татарин, а один ногайский мирза счел совершенно нормальным написать Ивану IV: «Ты христьянин, а яз мангит». Язык также считался теперь атрибутом религии; с точки зрения Москвы, письма ее степных соседей были написаны «бесерменским писмом», а мусульмане считали, что московиты пишут «христианскими» буквами
[512].
Даже в XIX веке языческие народы Средней Волги не видели разницы между этнической принадлежностью и религиозной. Христианство считалось русской верой, а ислам – татарской, и про язычников, которые принимали ислам, говорили, что они «ушли в татары». Кроме того, религия подразумевала некоторые моральные и политические качества, и в ряде случаев российские чиновники указывали, что местные жители, будучи мусульманами, не исполняют свои клятвы и не заслуживают доверия
[513].
В XVIII веке, когда после реформ в западном духе Россия понемногу начала воспринимать себя частью европейской цивилизации, религия, оставаясь главным маркером идентичности, стала все больше смешиваться с понятием «цивилизация». Подобно европейским государствам, Россия пришла к убеждению, что судьба предназначила ей принести христианство и цивилизацию «диким и нецивилизованным» народам, жившим вдоль ее границ. Теперь идея «диких» степных кочевников получила второе дыхание, и русские чиновники, стоящие во главе пограничных уездов на юге и востоке, сравнивали своих соседей – казахов, калмыков и башкир – с дикими, необъезженными лошадьми, дикими животными, «людьми дикими и непостоянными», ханы которых действовали «по своему звериному обыкновению», в то время как Российская империя представала оплотом стабильности и «в свете славным государством». Очевидно, что в политическом мире русских чиновников нехристианские кочевники олицетворяли дикость, грубость, ненадежность и несдержанность, в то время как Россия была царством цивилизации, морали и государственного порядка – могучим столпом, который не могли поколебать степные ветры
[514].
Лишь в 1830‐е годы образ степных кочевников, поглощенных Российской империей и уже не несущих военной угрозы, начал эволюционировать в сторону «благородных дикарей». Знаменитое рассуждение Александра Пушкина о том, как «мирные калмыки… верно служили России, охраняя южные ее границы» и что этот «смирный и добрый народ» был вынужден уйти из‐за злоупотреблений российских чиновников, было всего лишь одним из примеров нового романтического взгляда на Степь и ее жителей
[515]. Россия обзавелась собственными «благородными дикарями», которых она сначала боялась, потом презирала и к которым теперь наконец могла относиться с жалостью.
Красноречивые описания степных жителей XVIII века дают представление не только о соседях России, но и о ее самовосприятии, отражая появившееся осознание цивилизующей миссии российских властей среди нехристиан. В 1761 году Тайная комиссия, которой было поручено разработать стратегию подчинения казахов, сообщила, что «лутчим и кратчайшим способом» для искоренения «киргиских бесполезных склонностей и обычаев» будет «изнежить» их и приучить к оседлому образу жизни. Было недвусмысленно и очевидно заявлено, что для того, чтобы «дикие кочевники» стали цивилизованными российскими подданными, они должны осесть на земле, начать ее обрабатывать и в конечном счете обратиться в христианство
[516].
Этот взгляд российских властей был прямо противоположен ценностям кочевого общества, где осесть на земле и начать ее обрабатывать означало утрату драгоценной свободы и заслуживало презрения в силу несовместимости с образом жизни настоящего воина. Российское восприятие коренных народов как дикарей или детей, нуждающихся в цивилизации, вызывало самые различные реакции по ту сторону границы. Сообщалось, что один калмыцкий тайши, Доржи Назар, чьи пастбища находились ближе к казахам и ханствам Средней Азии, чем к российской границе, в 1732 году писал казахам, что «росиской народ люд невоенной, яко сарты, сиречь посацкия или пахотныя мужики. А Доржи Назарова сын Лобжа почитает росиских людей вместо мышей, и может-де он, Лобжа, руских людей отдать кайсаком [казахам], взяв за уши»
[517].
Но сложно было не замечать, что русских крепостей, солдат, купцов и поселенцев с каждым днем становилось все больше; сложно было игнорировать и российскую риторику. Казахские ханы, к примеру, часто угождали российским чиновникам и сами называли свой народ диким. Другие возражали: так поступили, к примеру, знатные кабардинцы, когда в 1768 году генерал Н. А. Потапов, русский комендант Моздока, отказался вести с ними дела, поскольку ему «с таковыми людьми» было «говорить непристойно». Будучи твердо намерены искать справедливости в Российской империи, ханы предупредили генерала, что будут жаловаться императрице, поскольку «мы единственно рабы государыни нашей, а не ваши и с таковыми вашими письмами в страх нас не приведете»
[518].
Нет ничего удивительного в том, что коренные жители взяли на вооружение господствующий дискурс. Но колониальная система была заточена на то, чтобы подчинить их, и их возможности манипулировать ею были ограниченны. Хотя генерал со своей надменностью, вероятно, зашел слишком далеко, его взгляды в конечном счете лишь отражали официальную позицию, сформированную и сформулированную в столице. Местные жители были не более чем дикими зверями, которых доброжелательное имперское правительство должно было укротить и умиротворить. Собственные инструкции Екатерины II пограничным командирам напоминают дрессировку цирковых животных: следует сначала удержать «от набегов и хищничества в границах наших», а затем позаботиться «о приласкании подвластных нам диких народов и о введении в них возможнаго порядка»
[519].
