Одним из первых просьбу о компенсации выдвинул Москве ногайский мирза Урак. В 1536 году он попросил вернуть некоего раба муллы Дервиш-Али: «…великого нашего человека Дервиш-Алея кони поимав холоп его бежал к твоему счястливому порогу, а бесерменин тот был холоп, да после и в веру-де вашу-де испал, и ты его у себя оставил… И мы ныне того человека у тобя просим, чтобы еси отдал, или куны его отдал, чтобы у нашего человека за безлеп не пропало»
[600]. Время от времени правительству удавалось успокоить местную знать, приказывая пограничным воеводам выплачивать компенсации за беглецов, но, поскольку число беглецов росло, а компенсации выплачивались нерегулярно, проблема никуда не девалась и продолжала оставаться источником бесчисленных конфликтов с местными правителями.
Убийства тоже требовали компенсации, в соответствии с законом о выкупе за кровь, имевшимся в обычном праве большинства местных обществ, за исключением нескольких областей Кавказа, где чаще встречалась кровная месть. В 1564 году ногайский бий запросил штраф в 100 рублей за убийство его посла в Казани, поскольку «а ныне мертвого не оживити»
[601]. Что ему ответили на его запрос – неизвестно. Подобных случаев было множество, и даже арест и наказание преступников в соответствии с российскими законами не удовлетворяли местных правителей, продолжавших требовать компенсаций. В 1740‐е годы, к примеру, когда трех калмыков забили насмерть русские крестьяне, поссорившиеся с ними из‐за земли, русским убийцам вырвали ноздри и приговорили к пожизненным работам в селитренных копях. Но по калмыцкому закону любое преступление наказывалось штрафом, и калмыцкий правитель Дондук-Даши ожидал получить по 50 рублей за каждого убитого калмыка. Узнав, что приговор убийцам страшнее казни, он все равно продолжал настаивать на денежной компенсации
[602].
Смертная казнь наглядно демонстрировала разницу между российским сводом законов и местным обычным правом. Коренные народы упорно сопротивлялись российским попыткам ввести смертную казнь, поскольку у них такой практики не существовало и самым тяжелым наказанием за убийство был штраф, который выплачивался различными ценными предметами. Когда штраф не поступал, пострадавшая сторона имела право использовать барымту (баранту), насильственно захватив стада у тех, кто был виновен в преступлениях.
В степных сообществах барымта была одним из самых распространенных способов воздаяния за самые различные преступления. Но российские пограничные власти, имевшие указание поддерживать мир между различными кочевыми народами, часто не могли и не хотели отличать барымту от других набегов. Чем сильнее местные народы зависели от России, тем в большей степени правительство брало на себя ответственность за разрешение судебных споров не только между русскими и нерусскими, но и между своими беспокойными кочевыми подданными. Для русских чиновников суть набега состояла в воровстве лошадей и другого скота, и, следовательно, это было преступление, которое следовало предотвратить, а ответственного за это преступление надлежало схватить и подвергнуть наказанию.
Типичное столкновение русских и казахских представлений о правосудии произошло в 1746 году. Когда казахи совершили набег на калмыков в отместку за прежние набеги с их стороны, казахскому хану Абулхаиру было приказано найти виновных, вырвать каждому из них ноздри и уши и отрезать правую кисть руки. Петербург настаивал, что преступников следует наказать за грабеж в соответствии с законом 1649 года. Лишь после яростных возражений со стороны казахов правительство смягчилось и согласилось на наказание кнутом
[603].
Несоответствие старых обычаев и новых законов, ставшее очевидным после первых же столкновений местных жителей с российскими властями, никуда не исчезло. Но русские не уходили, их крепости и селения приближались, и новые конфликты с русскими по поводу пастбищ и рыболовных угодий были неизбежны, как и возрастание зависимости от российской администрации.
Местные правители все чаще были готовы следовать указаниям российской администрации. Но как бы ни желало правительство подчинить местных жителей российским законам, это не всегда было политически целесообразно. В 1628 году отчаявшиеся ногайские мирзы обратились к российскому правительству за защитой от калмыков и добавили, что «по прежним своим бусурманским обычаям самим не управливатца ни в чем» не могут, выразив желание подчиниться царскому двору и русским законам, чтобы прекратить усобицы. Москва, не возражавшая против дальнейшего ослабления ногайцев и желавшая произвести впечатление, что она не хочет вмешиваться в их дела, отказалась. Но столетием позже, в 1741 году, власти без колебаний согласились выполнить просьбу калмыцкого хана Дондук-Даши – составить ему новый свод законов с целью облегчить разрешение споров между русскими и калмыками. Когда новый свод законов был наконец составлен, он в полной мере отражал растущую зависимость калмыков от российских экономики, законов и администрации: штрафы можно было выплачивать российскими деньгами, за некоторые виды воровства теперь назначались телесные наказания, а некоторые споры могли разрешить только российские власти
[604].
Во второй половине XVIII столетия в условиях относительной безопасности российских границ и ее бесспорного военного превосходства над народами и государствами, находившимися к югу от России, правительство вновь попыталось внести некоторые изменения в жизнь своих соседей. Первой мишенью подобного подхода оказались калмыки. В 1762 году, даровав новому калмыцкому правителю титул наместника, власти решили видоизменить и традиционное калмыцкое учреждение зарго. По традиции совет хана включал в себя восемь заисангов (представителей мелкого дворянства) только из ханского улуса; теперь зарго должен был состоять из заисангов, избранных всеми калмыцкими улусами в соответствии с численностью их населения.
Реформа зарго была призвана подорвать власть калмыцкого хана и увеличить влияние российских властей на калмыков. Но последствия оказались прямо противоположными. Традиционный баланс сил между ханом и сложившейся у калмыков светской и религиозной элитой оказался подорван, а эта самая элита была теперь настроена против русских с их навязчивым вмешательством в калмыцкие дела. Девятью годами позже члены зарго согласились с ханом, что политика России угрожает самому существованию калмыцкого народа. Спустя короткое время, в 1771 году, после того как подавляющее большинство калмыков покинули Поволжье, направляясь на свою историческую родину в Джунгарию, новый правительственный указ торопливо отменил зарго среди тех калмыков, которые остались в Прикаспийской степи
[605].
