Подобно своему имперскому символу, двухголовому орлу, глядящему сразу и на запад и на восток, Российская империя была зажата между двумя очень разными мирами. Стратегии и подходы в южной и юго-восточной части империи существенно отличались от тех, что использовались на западе, где завоеванные территории уже были густонаселены, земли были распаханы, а большинство населения составляли другие христиане. Правительство не могло утверждать, что население западных окраин нуждается в христианстве и цивилизации. Не могло оно и использовать те же стратегии, что с племенными вождями и их кочевыми союзами. Вместо этого оно опиралось на более традиционный альянс с местными элитами.
А вот южные и восточные регионы России подвергались активной трансформации; здесь правительство строило крепости и города и поощряло аграрные христианские поселения. С тем же упорством, но с меньшими успехами правительство занялось и «социальной инженерией» раннего Нового времени, пытаясь преобразовать образ жизни и идентичность степных жителей в соответствии с собственным представлением о христианах – лояльных, просвещенных и цивилизованных подданных империи. В этом случае, кроме обычной политики «разделяй и властвуй» в отношении элиты, российские власти часто намеренно оказывали предпочтение простонародью, а не элитам, что позволяло эффективно манипулировать взаимной враждебностью этих двух групп общества.
Причиной российской экспансии в южном направлении (а также одним из факторов, облегчивших ее) было отсутствие в этом регионе обществ, организованных в государства, что приводило к политическому вакууму и прозрачным границам. Продвижение России изменило жизнь местных жителей самым коренным образом. Их растущая зависимость от России обострила существовавшие в их обществах политические и социальные противоречия и создала новые. Видимые экономические выгоды от сотрудничества и торговли с Россией продолжали привлекать местные элиты, чьи растущие запросы и ожидания оборачивались более тяжелым бременем для простонародья. По мере расширения рыночных связей с Россией и ее политической сферы влияния местные общества оказались в еще большей зависимости от России. Итогом этой интеграции стало обогащение элит, обнищание простонародья и растущее социальное и экономическое расслоение в обществах, подогревавшее их внутренние распри
[627].
С самого начала экспансии в середине XVI столетия российский опыт, цели, идеи и политика на южной границе были более типичны для европейской экспансии Высокого Средневековья, чем для европейской колонизации Нового Света. Лишь в середине XVIII века различные российские чиновники стали сознательно конструировать цели и стратегии России по образцу европейского опыта в Новом Свете. Но, в отличие от средневековой Европы, где пограничные регионы оказались под контролем могущественных и независимых феодалов, или более поздних европейских колониальных проектов в Америке и Азии, главным двигателем которых были меркантилистские интересы, российская экспансия на юг на протяжении всего этого периода объяснялась в первую очередь геополитическими соображениями и лишь во вторую очередь интересами экономики и торговли
[628].
Формально основой Британской империи была королевская власть, но реальные бразды правления находились в руках парламента, частных учреждений, торговых компаний, семей (две из которых создали Мэриленд и Пенсильванию) и добровольных обществ, заботящихся о распространении христианства. Пример тому – роль огромных британских торговых организаций, Компании Гудзонова залива и в особенности Ост-Индской компании, правившей Индией до 1858 года, когда контроль над страной наконец был передан британскому правительству.
В Российской империи не было такого распыления власти. Единственные примеры из российской истории, поддающиеся сравнению, – два коротких периода, когда купеческая семья Строгановых получила хартию на колонизацию Сибири (в 1560‐е) и когда Российско-американская компания правила Аляской (с 1799-го до продажи Аляски Соединенным Штатам в 1867 году). Даже в Испанской Америке, где королевская власть гораздо лучше контролировала процесс колонизации, чем какая-либо другая из европейских монархий, частные компании и церковь пользовались существенным самоуправлением. А вот московская колонизация побежденных земель и народов была, безусловно, государственным предприятием. В этом смысле, вопреки общепринятому мнению, русские «опередили» европейцев, которые лишь в XIX веке в полной мере стали использовать государственную машину для присоединения заморских владений и установления полного контроля над ними.
Государственный характер российской колонизации и экспансии стал одним из главнейших факторов, отличавших российский колониализм в южных землях от опыта других европейских колониальных держав до XIX века. Он оказал многостороннее воздействие на природу российского колониализма. Немудрено, что, вопреки последней моде отыскивать практически в любом колониальном контакте «среднюю позицию», подразумевающую не господство единой культуры, но слияние нескольких равных культурных традиций, ничего подобного в России не просматривается. В самом деле, «средняя позиция» возникала там, где стороны действовали под влиянием прагматических интересов торговли, а не идеологических доктрин. Так обстояло дело на ранней стадии существования американского пограничья, когда коренные американцы встречали торговцев и трапперов.
Но в России, где процесс колонизации развивался по планам и под контролем правительства, власти не были заинтересованы в допуске какой-либо «средней позиции». Даже тогда, когда она в неявном виде присутствовала, как в процедурах выплаты ясака, идеология правительства отказывалась признать это и официальная риторика продолжала отрицать реальность. В разное время российские власти пытались создать смешанные пограничные учреждения. Но они оказались недолговечными, и как местным жителям, так и русским было очевидно, что все они олицетворяли лишь слабо замаскированные попытки поставить местные обычаи на службу российских имперских властей.
Вряд ли получится отыскать в российском колониальном пейзаже русского Бартоломе де Лас Касаса или Эдмунда Берка. Если они и существовали, их голоса никто не услышал. Дело в том, что протестовать против обращения с коренными жителями во имя Бога, как Лас Касас, или во имя человечности, как Берк, означало сомневаться в правительстве и его политике, а мало кто осмеливался делать это напрямую
[629]. Зато в России было много своих уорренов гастингсов, коррумпированных и жестоких генерал-губернаторов, неумолимых в своем чувстве добродетельного превосходства по отношению к местному населению. Похоже, что господство государственных интересов в российских колониальных предприятиях уничтожило всякую возможность откровенного колониального дискурса.
