— Хватит выдумывать всякую ересь, — словно из ведра с ног до головы обливает своей уверенностью, заряжает ею. И мне хочется верить, и я позволяю себе эту вольность. — Если бы я хотел только секса, если бы ожидал чудес камасутры, точно не с тобой в постель ложился. Нахрена мне этот стресс, возня вся с твоими комплексами, если хотелось просто за сиську подержаться? Думаешь, я каждую проходяющую через мой член бабу готов к сыну подпустить?
Максим упирается своим лбом в мой, и хватка жёстких пальцев на подбородке слабеет. А я касаюсь влажных волос на затылке, перебираю короткие пряди, они щекочут ладонь, и это действие странным образом успокаивает.
— Я… я не знаю, — вздыхаю, но больше мне не хочется молчать и держать всё в себе. Мне хочется говорить о том, что волнует, что болит где-то там внутри. — Я не знаю, почему ты такой мрачный, молчаливый. От кофе отказался, думаешь о чём-то, хмуришься. Это странно, понимаешь?
— Думаешь? — в уголках губ дрожит усмешка, придаёт мне сил нести чушь дальше.
— Пусть я не очень опытная по части мужской психологии, не всегда понимаю, как правильно… но мне кажется, если мужчине всё понравилось, если он остался доволен, если секс был хорошим, то мужчина не молчит и не кажется злее чёрта.
— Понимаю, — неожиданно легко соглашается и касается губами моей шеи. Его руки ложатся на талию, опускаются ниже, оглаживают бёдра, ласкают.
И вдруг мне становится так стыдно, неловко. Нелепая, глупая. Права была, наверное, тётка: я тупая. Отмороженная и недоразвитая.
— Ты прости меня, я такая дурочка, — обхватываю лицо Максима ладонями, потираю щетину, ловлю тёмный взгляд, в котором утонуть можно, настолько глубокими кажутся сейчас его глаза. — У тебя сын в больнице, проблемы из-за Павлика. Ты об этом беспокоишься, да? А тут я со своими глупыми эмоциями и страхами. Извини, Максим… пожалуйста.
Он затыкает мне рот поцелуем. Жёстким, немилосердным, напористым и колючим. Отросшая щетина царапает подбородок, губы, причиняет боль, но мне больше не хочется говорить всякие глупости. Стыдно быть такой дурой, Инга, стыдно.
Руки Максима на моей попе, гладят медленно. Пальцы крепко впиваются в кожу, мнут. Словно Максим что-то хочет этим сказать, а неприятное предчувствие всё сильнее.
Сознание никак не хочет сложить два и два. Его руки на моих ягодицах, гладят именно те места, где у меня… мамочки!
— С Яриком всё будет хорошо, я не беспокоюсь об этом, — убеждённо, властно, с долей присущего Максиму прагматизма. — С Павликом тоже всё почти решено, хотя нервы эта ситуация вымотает знатно. Тебе в том числе, потому что будут допросы, будут показания. Обязательно будут, и ты должна это чётко понимать.
— Ты потому мне паспорт вернул?
— Поэтому тоже, — кивает, становясь вдруг очень серьёзным. — Инга, просто знай, что, несмотря на мою некоторую жёсткость, горячность и наше оригинальное знакомство, невзирая на мой поступок, ты здесь не пленница.
— Я почти сразу перестала себя ею чувствовать. Когда к Ярику в комнату попала.
— Тогда всё пошло не по плану, — усмехается, а в тёмных глазах мелькает нежность. Беззащитность даже, и я становлюсь на носочки и целую его в щёку. Очень по-детски, но мне так хочется. Так, чувствую, сейчас нужно. Нам обоим.
— В общем, я точно не о Ярике или твоём муже сейчас думаю. И не о потерянных бабках, которые обязательно ко мне вернутся.
— А о чём? Максим, мне иногда сложно тебя понимать. Мне вообще сложно. Всё, что есть между нами, происходит слишком быстро, непривычно как-то, странно. Я путаюсь в своих эмоциях, во всём путаюсь.
Максим гладит пальцами мои скулы, брови, обводит глаза, губы. Исследует моё лицо, смотрит задумчиво, а складка между бровей становится ещё глубже. А потом снова кладёт руки на мои ягодицы и проводит пальцами по тонким полоскам зарубцевавшейся когда-то ткани.
Меня прошибает холодный пот, и всё уродливое прошлое взрывается внутри гнилостным фонтаном. Память, надёжно законсервированная, оживает, ложится на душу тяжёлым камнем.
— Инга, откуда у тебя шрамы? — как выстрел в упор.
Этот вопрос вышибает из меня весь воздух. Господи, они же почти незаметные, их не видно совсем… а он увидел. Увидел, чёрт возьми! Господи, как же я допустила всё это? Как решилась? Дура, идиотка! Позволила себе вообразить, что уродские метки прошлого никогда и никто не найдёт.
Мне казалось, что я наконец-то смогла забыть, но внезапно всё всколыхнулось внутри и стало так горько. И кислый привкус во рту мешает.
— Шрамы? — мой голос похож на писк полевой мыши. Перепуганной, загнанной в ловушку. С каждым мгновением паника становится всё сильнее, и вскоре превратится в цунами и убьёт меня. — Максим, не надо об этом.
— Это они? Они с тобой это сделали?
Они… чёрт, я же почти простила, практически отпустила. Я научилась жить в гармонии со своей памятью, примирилась с ней. Ну зачем это опять? Зачем об этом говорить? Кому от этого хорошо станет?
— Максим, не надо, — ёрзаю, позволяя истерике взять верх. — Не ковыряйся во мне, не разбивай вдребезги. Пожалуйста… я не хочу об этом говорить. Не хочу, понимаешь?! Ты не имеешь права от меня ничего требовать! Не имеешь!
Кажется, я кричу. И плачу, хотя замечаю это только тогда, когда Максим прижимает меня к своей груди, и чувствую влагу от моих слёз на его коже.
— Ну-ну, Инга, что ты? — гладит меня по голове, держит крепко, но я всё равно пытаюсь отстраниться. Захлёбываюсь, тихонько подвываю, ненавидя себя за это. Не хочу позориться, не хочу быть слабой, и так сдала в последнее время. Теперь Макс подумает, что я слабая размазня.
Хотя я такая и есть. Именно такая. Двадцать шесть лет, а ума нет, только сопли на кулак мотаю, совсем безвольная какая-то, даже плакать перестать не могу. Но мне больно, очень.
— Прости, девочка. Я жестокий, очень жестокий.
— Ты садист? — кричу и толкаю Максима в грудь, вырываюсь из последних сил. — Нравится ковыряться раскалённым железом в чужих ранах? Это такой вид удовольствия? Я живой человек, нельзя так. Неужели ты не понимаешь?
Максим молчит, но держит крепко. Целует мои волосы, макушку губами клеймит, не даёт сбежать и наделать глупостей. Силы заканчиваются вместе со слезами. Обмякаю в сильных объятиях и лишь сдавленно всхлипываю.
— Ты не виновата, что они такие, — шепчет, поглаживая по ставшей мокрой от выброса адреналина спине. — Не виновата, слышишь? Ты чистая, светлая, в тебе такой нерастраченный океан любви и нежности. Прости меня, ладно? Я жестокий и не умею смягчать какие-то моменты, и мне не измениться уже. Но ты нужна мне, девочка. И Ярику нужна. Я не хочу тебя обижать.
Паника стихает, уходит на второй план, и память обо всём, что случилось когда-то, снова прячется глубоко.
— Давай пить кофе? — шмыгаю носом, щедрым жестом стираю остатки слёз с лица, а Максим хрипло смеётся.
