— Я просто защищаю своего клиента!
— Который на сто процентов вор и подонок.
— Но он мой клиент и это с вами я точно обсуждать не собираюсь. Меня здесь вообще быть не должно!
Он резко поднимается на ноги, одним махом выпивает мартини, съедает оливку и вроде как собирается уходить, да только кто бы ему дал.
— То есть, Семён Львович, вы не против, чтобы я отправил то самое видео прессе? А, согласны?
Золотницкий замирает. Застывает столбом, бледнеет, краснеет, покрывается липким потом.
— Вы не посмеете. Максим Викторович, это тайна личной жизни, вы не имеете права…
— Совсем никакого, да? А вы имеете право ходить по проститутам? — округляю глаза и кладу новый кусочек стейка в рот. Знаю, что Золотницкий никуда не денется. — Напомните мне, пожалуйста, в каком году у нас легализовали проституцию? Что-то запамятовал. Плюс ко всему, если всплывёт, что вы не по девочкам, а по мальчикам, как думаете, сколько уважаемых авторитетов, бандитов и казнокрадов побегут к вам за защитой?
Золотницкий становится белее мела, а я взмахиваю вилкой, указывая на место напротив. Нечего вскакивать, когда я говорю, а то, ты гляди, истеричка какая.
— Что вы от меня хотите?
— Сами не понимаете?
Золотницкий молча усаживается на стул и закрывает лицо руками. Я знаю, что у него образцово-показательная семья: жена — хранительница очага, трое очаровательных ребятишек, имидж и карьера. Но страсть к мальчикам — куда её девать? И мне даже жаль, что он родился не в той стране, но уже ничего не изменишь.
— Максим Викторович, дайте слово, что не покажете никому это видео, — хрипло, сквозь ладони, а я ем.
— Я не даю обещаний, которые не могу выполнить.
— Вы же порядочный человек.
— Не особенно, — пожимаю плечами, а Золотницкий смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Краснов не выйдет сухим из воды, — обещает, а я киваю.
— Вот когда не выйдет, тогда и уничтожу видео. Всё в ваших руках, Семён Львович.
Я расплачиваюсь за себя, киваю Золотницкому на прощание и ухожу.
Первый вопрос решён, теперь остались Реутовы.
45. Максим
На этот раз я не собираюсь тратить время и силы на спаивание болтливых пенсионеров — пора действовать радикально.
Макар осматривает пустую, словно вымершую, улицу, а Сергей что-то быстро-быстро печатает в своём телефоне. У него остались отличные связи после службы в полиции, и это делает его ещё более ценным кадром.
Перед нами ворота. Высокие, с ажурными вставками поверху, глухие и непроницаемые. На калитке крест и табличка с молитвой, а у меня в голове страшная фраза крутится.
“Оставь надежду, всяк сюда входящий”.
За воротами дом. Прочная капитальная постройка из белого кирпича, занавески на окнах, даже цветок в одном из них виднеется. Если зрение не изменяет, фикус, только вялый и почти сдохший. Как и всё это место, которое изо всех стремятся выдать за благополучное, полное жизни и любви, веры в бога и благочестия.
Муторное ощущение, липкое какое-то. Там, за воротами, семья Инги. Я презираю этих людей за всё, что они ей сделали, а после визита Василия стало ещё противнее. Хочется накрыть сапогом этот дом, надавить сильнее и развалить его до самого основания, чтобы даже фундамента не осталось. Уничтожить, стереть с лица земли, как и людей, которые его населяют.
Я заношу руку над звонком и с силой жму круглую кнопку. В ответ тишина, а мне кажется, что под кожей у меня ледяные лягушки бегают, а змеи впрыскивают яд прямо в сердце. Когда сюда ехал, дал себе обещание, что разыграю свою партию до конца, не сорвусь, а обещания держать привык, чего бы это ни стоило.
Не убирая палец с кнопки, звоню и звоню. Я не люблю ждать, но тут приходится. Когда я звонил тётке Инги несколько часов назад, она даже обрадовалась — потому что денег пообещал. Много денег. На церковь их тупую, общину эту ненормальную, на поправку здоровья и прочее-прочее. Обещал так много, что у Реутовых не было шанса меня отфутболить — жадность оказалась сильнее здравого смысла. А мне противно так стало, когда трубку повесил, что чуть было свои лёгкие не выблевал.
Калитка медленно распахивается, и на меня смотрит мой старый знакомец — Василий. В глазах миллионы вопросов, на худых плечах тонкая рубашка, наспех в штаны заправленная.
— Матушка разве не говорила, что я приеду? — спрашиваю и легонько толкаю Василия в грудь. Он отшатывается в сторону, я прохожу во двор и, не оборачиваясь, говорю. — Это мои друзья, они со мной.
— Ага, знакомые лица, — ворчит Василий.
Двор оказывается очень просторным, ухоженным, а первый снег уже убран с дорожек, вычищен начисто. Цепким взглядом осматриваю пространство, но ничего эдакого не замечаю. Просто двор, просто ёлки, рыжая плитка под ногами с тонким снежным налётом, несколько хозстроений поодаль, а слева дом, в который меня приглашает Василий.
— Да-да, мама вас ждёт, — скалит зубы и торопится распахнуть передо мной дверь. Такое внезапное уважение ко мне проявляет, а ещё смотрит странно, но без негатива.
Ему интересно. Любопытно. Наверняка даже язык чешется, так хочется Васе несколько вопросов мне задать, но не решается.
— Я первый, — говорит Сергей, а Марат становится за моим правым плечом.
Вася удивлённо икает, когда Сергей отстраняет его в сторону и входит в дом. “Всё чисто”, — доносится из коридора, и только тогда я ступаю следом.
— Мама, Максим Викторович приехал, — кричит Василий, а из дальней комнаты слышится слабое: “Проси”.
Чушь какая-то — словно на приём к барыне попал. Остаётся только поклониться низко, пасть оземь и целовать сапожки красные, благодарить за милость и великодушие.
Сергей бросает на меня задумчивый взгляд, на мгновение хмурится, но почти сразу снова становится бесстрастным и собранным. Марат так вообще парень без эмоций, о нём вовсе не волнуюсь.
— Туда, пожалуйста.
— Как матушка? — усмехаюсь, но Василий слишком глуп, чтобы читать меня.
— С божьей помощью да его милостью, — вздыхает, а мне хочется треснуть его по зубам, чтобы перестал блаженного старца из себя корчить.
Втроём проходим дальше по коридору, минуем череду закрытых дверей, и в тишине дома только звук наших шагов отдаётся эхом. В спину несётся: “Вы бы хоть разулись” и горестный вздох убогого Василия.
Хозяйка дома находится в самой дальней комнате — очень просторной и светлой. Добротная мебель, на поверхности которой ни единой пылинки, а на стенах столько икон, что в глазах рябит.
— Максим Викторович Пожарский собственной персоной, — кряхтит Реутова и ощупывает меня колким взглядом с ног до головы.
