Леа — мул на бетонных ножках. Он не ожидал. Но ему понятно — ей есть, что терять. У иных никогда не было и не появится такого увлечения, которое дарит крылья, и на которое не жаль потратить жизнь. У нее есть. Было.
Куда проще было бы принудительно изъять ее из привычного мира и ткнуть носом в нежеланное будущее, ткущееся в плотную материю из-за алфавита Древних, но закон Судей подобное запрещает — после такого по статистике у девяти из десяти перманентные проблемы с восприятием текущего момента. А жить с этим куда сложнее, чем без мечты.
А слова — что слова?
«Есть у меня друг, который видит будущее. Великий человек. Не человек даже…»
Подобное он мог бы сказать разве что коллегам, но те знали о Дрейке и без него.
А Леа бы тут же спросила: «Покажи? Познакомь?» Докажи, докажи, докажи.
Но на Уровни ее нельзя, показать нельзя, доказать тоже.
И потому он пойдет знакомым путем — выдавит ее с трассы на обочину, в кювет. Хорошо, если обойдется без серьезных повреждений.
С очередным порывом долетел запах далекой еще пока грозы, Санара посмотрел на небо. Безоблачно и чисто, но уже усилился ветер, принялся неласково теребить кроны и вихрить у тротуаров пыль.
Дождю быть. Вот и добрался до Софоса тот самый грозовой фронт, смахнувший с радаров А-7.
*****
Леа.
— Ты можешь все бросить и приехать? Сейчас! Пожалуйста!
Впервые за все время наших с Кевином отношений я срывалась. Сжимала пластик так, что мобильник в руках скрипел — мне было все равно, если он развалится.
И, конечно же, я пропускала мимо ушей логичные заявления: «Мы же договаривались. Я в нескольких часах пути от тебя, если выйду сейчас, то буду самое раннее в четыре. В Бонзе итак в шесть…. Да что стряслось-то?»
Стряслось все. Все плохое, что только могло, и не выбрать, с чего начинать рассказ
— Ты мне очень нужен. Здесь. — Собственный голос звучал сипло и простужено.
«Рвать зад, чтобы выиграть два часа? Мои обидятся, я у них впервые за два месяца. Бабушка наготовила, мать шмелем вокруг вьется. Батя еще всех своих новых поделок не показал… В чем смысл, Леа?»
Кевин пытался изложить это необидно и доходчиво, я же просто отняла трубку от уха и нажала «отбой».
Он прав — смысла нет. Телепортируйся он сюда прямо сейчас силой мысли, это бы не помогло. Теплые руки, объятья, плечо, жилетка — прекрасные вещи, — но в данный момент мимо. А вот успокоительную микстуру из кухонного шкафчика, похоже, принять придется.
На часах половина третьего; хлопала форточка. Ветер снаружи менялся со скоростью желаний пьяной капризной дамы, отмытая квартира сияла никому не нужной чистотой. Мои мысли ползали, как оглушенные водной бомбой муравьи; «нужно отменить виллу» — кое-как сформировалась среди них ясная. Вот только номера телефона компании, составлявшую бронь и принимавшую оплату, у меня нет — значит «звонок другу», то есть маме.
На ее телефон ответил незнакомый мужчина.
— Алло. Вы — дочь?
— Дочь…
— Мы хотели вам позвонить…
Оборвалось с тонкого жгутика и ухнуло в пропасть сердце.
— Кто вы? Где… мама? — в кишках залегли ледяные камни. Что, если я не успела? Что, если я думала слишком долго? Вращение моего мира-юлы вдруг замедлилось, и началось падение — визг сознания и громкий скрежет невидимого металла.
— Я — доктор Клайн. Вашему отцу стало хуже, а у вашей мамы слабая сосудистая система. Мы положили ее в палату интенсивной терапии.
— Почему… мне… не позвонили?
— Мы пытались, но на ее сотовом блокировка.
Да, блокировка. Змейка в виде детского домика с крышей — она смеялась, что только это могла запомнить.
— Ждите. Я выезжаю.
— Не имеет смысла. Ваши родители под наблюдением, необходимые лекарства есть. В реанимацию вас все равно сегодня не пустят. Завтра.
И в ухо застучали, как прерывистый пульс, короткие гудки.
«Нужно быть спросить номер больницы» — кружила, как сорвавшийся в ветки осенний листок, одинокая мысль.
(Black Atlass — Permanent Smile)
Все. Я сдалась. Хватит. Медленно отложила сотовый, опустилась на ковер.
Я не железная и не слишком, как выяснилось, сильная. Что принесет дальнейшее сопротивление — оступившуюся на лестнице Геру, сбитого на пешеходном переходе Кевина? А после снова позвонит доктор Клайн, сообщит ужасное «мы сделали все, что смогли»?
У всего есть предел, у всех. Я своего достигла.
Человеку в голубой рубашке со странными глазами-линзами я скажу, что отказываюсь от мечты. Пусть будет так — здоровье родных мне дороже.
Одну только вещь позволю себе напоследок…
Я нашла их все — старые тетради с записями. Тонны заметок, бесценный кладезь информации. Минуты, часы, дни, вложенные в страницы. Зарисовки Элементалов точно так же, как и раньше, пахли далекой непостижимой магией, когда-то готовой повернуться ко мне понятной стороной. Увы, больше нет. Прощай, детская, теперь уже и взрослая мечта. Отныне я стану, как все.
Обычная, пустая. Привыкну.
Потертые и пожелтевшие от времени страницы, исписанные от корки до корки блокноты, пометки везде — на полях, поверх других строчек, на вложенных внутрь «кафешных» салфетках.
Тогда, когда я все это писала, сегодняшний день был далеко, тогда верилось, что хрустальная лестница и дальше будет нежно звучать под моими шагами.
Понеслось мое тихое «простите» вдаль, в небытие — Элементалам. За то, что отныне предпочту их — полупрозрачных, волшебных, — более не замечать, чтобы не тревожить попусту душу. А спасибо… Спасибо я говорила им многократно. Восхищалась искренне, верила в возможное «привет», доверяла свои секреты. Бывало, рассказывала перед сном, как прошел день.
Не важно.
Важно, что мама снова будет смеяться, баловать неугомонную Данку пончиками, папа размахивать над мангалом резиновым ковриком — однажды он приготовит нам с Герой лучшее мясо на свете. Мое совершеннолетие отпразднуем в другой день. Когда пройдет моя хандра, когда на выписных эскизах родителей проштампуют «пациент здоров».
Я успела. Еще ничего не потеряно. Только часть меня, но ее никто не заметит.
Утекали, поглощаемые стрелкой настенных часов, минуты; все ощутимее колотился в закрытое окно ветер; небо затянуло тучами. Никто не звонил, не поздравлял — я этого не замечала, не думала о том, куда вдруг одновременно и разом провалились друзья, однокурсники, далекие родственники. Человек в голубой рубашке выбил меня из привычного мира, как пешку с поля — щелчком. И я от остального светлого мира я вдруг стала «за стеклом» — невидимая, неслышная, как для человечества люди Элео.
