«Дохрюкалась, замуровали, — с мрачноватым юмором подумала она о своей возможной участи. — Впрочем, какое мне дело, что мои копии или живописные вариации кто-то использовал в своих целях.
Я получила за них копейки по нынешним меркам».
Отвратительно было то, что не только Наташа, но и ее семья оказались между молотом и наковальней. Да еще сбоку протягивались к ней крючья, серпы, щипцы и разные другие орудия смерти, как на символических миниатюрах Средневековья, которые Наташа особенно любила.
Глава 5
Во всей Москве теперь не виделось ни одного надежного человека. По крайней мере для того, чтобы обратиться по щекотливому вопросу.
Антиквар, пожалуй, был последней скалой в этом пейзаже. Да и то скалой пьющей и покрывающейся трещинами, несмотря на всю спекулянтскую мощь. Через несколько лет он рассыплется, не в прямом, так в переносном смысле. Ведь так нельзя жить. Наташа поняла, что жалеет прежде всего себя.
С этими мыслями было тягостно выходить из дома. Но пришлось. Молодой организм требовал вкусной пищи. Почему-то захотелось копченой рыбы, и непременно семги.
«В ней много фосфора, как любит повторять Тонечка, необходимого для нормальной работы нервной системы. Наемся рыбы и буду фосфоресцировать. Напугаю ментовку, и они меня отпустят с миром».
Наташа представила себе, как Тонечка рассмеялась бы ее словам. «Что-то не звонят мне родные. Впрочем, меня и дома не бывает. Надо сегодня вечером посидеть, подождать звонка».
Она почему-то боялась встретить кого-либо знакомого.
Это стало бы знаком беды. Если тот стиляга, которого они несколько раз встречали с Тонечкой, был из органов, то мобилизовать на слежку за ней могут любого из сотен ее знакомых по профессиональным контактам.
Она почти физически ощутила такую возможность, вот сейчас из-за раскидистого этого дуба появится искусствовед Лев Степанович, например, Оленька или Анита Борисовна, все равно кто, но если это ее знакомый, то дело швах.
Наташа укорила себя в излишней подозрительности. Власть всегда стремилась дружить с художниками. Кто б еще наводнил страну этими шедеврами наглядной агитации, скульптурами, барельефами, панно, и любой опальный художник мог легко превратиться в верного слугу партии и правительства.
В те времена, пожалуй, и возможен был сюжет, который она сейчас обдумывала. Сейчас, впрочем, новый виток прежнего хаоса. Ее никто не заставит публично каяться, как это было с Пушкиным. Да и вообще она думает не о том.
«Все только начинается, как говорит Александр Любимов, завершая свою „народную“ передачу, но начинается самое дурное».
Дома звонил телефон.
— Вот чертовщина, — выругалась Наташа, не зная, что ей сейчас делать — бежать к аппарату или сматываться отсюда немедленно. Но могла звонить мать, и Наташа взяла трубку.
— Это граверная мастерская? — послышался рокочущий бас неизвестного. — Я хотел бы заказать изысканную вещицу для надгробного памятника. Знаете, табличку такую, только не совсем обычную, а художественно выверенную…
К счастью для Наташи, готовой упасть в обморок, разговор на этом прекратился.
Голос исчез сам собой, точно не имея прямого отношения к телефону.
«Граверная мастерская закрыта навсегда», — успела торжественно произнести Наташа. «Кто бы ты ни был, пошел ты ко всем чертям, потому что это не смешно».
Вероятно, это шутки Стаса. Говорить мог кто-нибудь из его друзей-актеров. Ну где еще найдешь превосходно поставленный голос, которым обладатель именно профессионально гордится? Только среди этой публики, большей частью демонстрирующей талант вне сцены.
Но для чего Стас скрывается или придуривается, было неясно.
Никогда еще не чувствовала она себя столь свободной и столь связанной в то же самое время.
«Сейчас бы созвать гостей полный дом, — пришла ей вдруг в голову нелепая мысль. — Да нет никакого повода, и друзей у меня нет, как посмотришь внимательно. В этом-то все и дело. Иначе бы не попалась в лапы мерзких и хищных аферистов».
Телефон, как в кошмарном сне, зазвонил еще раз.
Трубку Наташа брать не стала, она задремала, и первое, что явилось в тонкой грезе, был этот внезапный звонок.
«Жаль, что во сне я не подняла трубку, — засмеялась она, проснувшись, — многое стало бы ясно».
Но телефон все-таки звонил, настойчиво и долго.
Наташа сняла трубку, не торопясь отвечать.
— Алло, алло, Наташенька, — раздался встревоженный голос матери.
— Мама, да, я слушаю.
— Звоню тебе пятый раз. Где ты пропадаешь?
— Все нормально. Говори скорее, как у вас.
— Поселили в санаторий в горах. Все прекрасно. Здесь очень красиво. Васенька целует тебя.
— Скорей диктуй ваш номер. Я буду звонить сама. Не трать деньги.
Короткий сон и звонок матери возвратили силы, молодость легко брала свое. За окном нудно скрипели качели, на подоконнике прогуливались голуби. До вечера оставалось совсем ничего. Наташа собралась в знакомый по институтской беззаботной жизни ночной клуб, не имея определенной цели. Дома оставаться не хотелось.
Впервые за последние дни Наташа подумала о том, как ей одеться. Мысль об одежде развеселила ее, вернула к реальности, располагавшейся вне всего происходящего. Где-то звучит музыка, люди танцуют, веселятся, пьют чешское пиво, едят примитивные бутерброды.
Наташа натянула джинсы и долго выбирала соответствующую кофточку. Она остановилась на подаренной Андреем черно-зеленой блузе, цвет которой удивительно гармонировал с ее глазами и волосами. В ансамбле с джинсами эта блуза придавала строгому облику Наташи необходимые черты, явно говорящие о том, что она художница, к тому же превосходная, Наташа наморщила нос перед зеркалом и насупила брови, но в этом наряде она выглядела бы простой и веселой даже в состоянии крайней скорби. И она рассмеялась, довольная собой.
В ночной клуб она пошла, как в озеро — сменить оболочку. И похоже, что к концу дня она вся стала собственной оболочкой. Надо было подумать над чем-нибудь кроме всего предлагаемого в эти дни. Клуб располагался за углом. Это было, так сказать, придворное ее заведение. Там Наташу все знали.
Когда-то она вместе с другими студентами художественного вуза разрисовывала стены и потолки этого артистического пристанища. Нарисованный ею павлин был здесь едва ли не центральным персонажем.
В клубе она провела часа три, болтая с разными людьми о работающих в Москве и Санкт-Петербурге выставках и прочих культурных акциях. Ей не пришлось заплатить ни рубля, как имеющей там неоспоримый и прочный кредит. Среди своих было совсем неплохо. Полузнакомые, в сущности, сверстники представляли светлый круг, вполне защищавший от вторжений разного рода. И музыка в клубе звучала не громкая и раздражающая, а так называемый «холодный британский рок» и отменный блюз, приводящий мозги в порядок.
