Спалив бригантину султана,
Я в море врагов утопил
И к милой с турецкою раной,
Как с лучшим подарком приплыл,
Землемер грохнул кружкой о столешницу, отчего самовар подпрыгнул на гнутых ножках, и еще раз проревел последнюю строку:
..как с лучшим подарком приплыл!
По залу одобрительно загудели голоса — песня понравилась.
— …Сербия разорена войной и не даст помощи. — «чижик-пыжик» звякнул вилкой по краю блюда с жареной поросятиной. — Румыны — те еще вояки…
Видимо, Сережа стал невольным свидетелем спора, завязавшегося до его появления.
— А как же Вильгельм Первый? — землемер ткнул пальцем через плечо, что, видимо, должно было означать направление на Берлин. — Он-то нам союзник?
— Что Вильгельм? — пренебрежительно отмахнулся правовед. — Все решает Бисмарк, а он сказал: весь балканский вопрос не стоит костей одного померанского гренадера. На Германию нечего рассчитывать, удержат от вмешательства Австрию, и то ладно!
— Николай прав, союзников у нас нет. — добавил стриженый крепыш и потянулся через стол за штофом, — А идти на попятную поздно — если войска отойдут за Дунай, турки отыграются на болгарских христианах. Прошлогодняя резня — пятьдесят тысяч душ, женщины, дети, старики — покажется тогда детской забавой!
— Мы можем ответить на фанатизм мусульман только решимостью! — горячился «чижик-пыжик». — Чем больше добровольцев отправится в Болгарию, тем вернее государь доведет войну до решительного результата!
— Не понимаю, как можно желать военных успехов нашим доморощенным тиранам!
Сережа встрепенулся. Говорила курсистка, миловидная барышня лет восемнадцати. Мичман отложил меню и стал прислушиваться.
— Вы что, не читали Маркса? — продолжала курсистка. — Он называл Российскую империю палачом европейских революций! Вот и теперь, стоит царю занять Константинополь, и он вернет времена самой черной реакции. После такой победы никто ему слова поперек не скажет, ни в России, ни за ее пределами!
Сережа не верил своим ушам. Когда финский студент язвительно отзывается о России — это еще можно было понять. Но курсистка-то русская, по всему видно, из интеллигентной семьи…
— Не могу с вами согласиться, Нина. — покачал головой землемер. — Вас послушать, так надо радоваться неудачам наших войск! Зачем тогда наши друзья едут сражаться в Болгарию? Зачем по всей стране собирают средства на оружие для повстанцев?
— Чтобы болгары сами завоевали свободу, не призывая на помощь деспота! — гневно отрезала девица. — Или вы полагаете, что царь и впрямь радеет за болгар и боснийцев? Ему нужны Босфор и Дарданеллы, чтобы стать, как и его отец, жандармом Европы, а вы столь наивны, что готовы ему помогать!
Она театрально рассмеялась, обвела собеседников торжествующим взглядом — и встретилась глазами с Сережей, который внимал спорщикам из-за своего столика. Лицо ее сразу сделалось каменное; собеседники, уловив перемену, обернулись и тоже увидели мичмана.
За сдвинутым столом повисла звенящая, настороженная тишина, Сережа, внезапно сделавшись центром внимания, замер. Он кожей ощущал недоброжелательность, сгущавшуюся вокруг, будто наэлектризованное облако.
— Друзья, нас, оказывается, подслушивают!
Стриженый крепыш сжал руки, лежащие поверх скатерти, в немаленькие кулаки; курсистка сидела прямо, не отпуская мичмана взглядом; на дне ее глаз плескалась ненависть.
— Как вы смеете, сударь… — Сережа вспыхнул и вскочил, чуть не опрокинув стул. — Я офицер Российского флота, и не позволю…
Но «чижик-пыжик» уже не слушал.
— Смотрите, жандармы уже рядятся в морскую форму! Добровольцы, Балканы, свобода… о чем говорить, когда шагу нельзя ступить, не запнувшись о филёра!
— А я что вам говорила? — ледяным голосом осведомилась девица. — Пойдемте, товарищи, пока сослуживцы этого господина не устроили нам новую Казанскую площадь!
[10]
И, запахнув плечи темно-синей шалью, направилась к выходу.
Компания потянулась за ней. Крепыш из «техноложки» обернулся на пороге, злобно глянул на незваного гостя. Правовед, не удостоив того даже такого знака внимания, по-журавлиному зашагал к дверям, сделавшись до ужаса похожим на Карлушу Греве. Последним из-за стола выбрался землемер. Сунув за пазуху початый штоф, он зацепил с блюда щепотью жареной поросятины и кинулся догонять приятелей, работая на ходу челюстями.
Сережа стоял, как оплеванный. Возмущаться, догонять негодяя-правоведа, требовать сатисфакции? Глупо, глупо… Студенты, заполнившие трактир, не сводили с него глаз. Мичман плюхнулся на стул, вскочил, швырнул на столешницу двугривенный (зачем? Ведь не успел сделать заказ!) и на одеревенелых ногах пошел к выходу. В спину хохотнули, кто-то бросил ядовитую шутку, ему ответили взрывом хохота. Не помня себя от стыда, мичман выскочил на улицу, и зашагал, не видя куда. Стыд и гнев застилали ему глаза, и он думал сейчас только об одном — удержаться, и не припустить бегом…
Сережа пришел в себя только на набережной Обводного канала. Город вокруг сделался чужим, неприятным; о том, чтобы пойти куда-нибудь, развлечься, и речи быть не могло. Более всего хотелось очутиться сейчас в каюте на «Стрельце».
Стоило вспомнить о мониторе, как память услужливо напомнила о предложении, которое сделал Повалишин, когда они прощались, сойдя с Ижоры:
— Не найдете где на ночь устроиться — милости прошу ко мне. Поужинаем, отоспитесь как дома, на крахмальных простынях, а то все по каютам да гостиничным номерам. С племянницей моей супруги познакомлю — она из Самары, приехала поступать на какие-то новомодные женские курсы. Красавица и умница, одна беда — увлекается всякими, знаете ли, эмансипэ…
После гнусной сцены в трактире Сережа менее всего желал знакомиться с эмансипированными курсистками, а вот от ужина и дивана с подушкой и пледом не отказался бы. Остановив извозчика, он решительно распорядился:
— Давай-ка, любезный, на Большую Морскую угол Конногвардейского! — и откинулся на сиденье. Кучер прикрикнул на рыжую кобылу, тряхнул вожжами, и пролетка бодро покатила по Измайловскому проспекту в сторону Фонтанки.
* * *
Приняли его радушно. Хозяин предоставил гостю свой кабинет с широченным, как палуба монитора, кожаным диваном. Сережа едва удержался от того, чтобы немедленно рухнуть на это роскошное ложе — он знал, что если хоть на мгновение сомкнет глаза, то не проснется до самого утра. Наскоро приведя себя в порядок (кроме артиллерийских таблиц, в саквояже имелся дорожный несессер и смена белья) мичман стоически дотерпел, пока горничная — беловолосая, розоволицая, как младенец, финка, забавно растягивающая русские слова, — не позвала его к ужину.
