Повалишин уловил Сережину растерянность и усмехнулся — едва заметно, уголком рта.
— Вы, Сергей Ильич, когда в последний раз сходили на берег? — небрежно поинтересовался он у мичмана. — Кажется, позавчера, или третьего дня?
Сережа в замешательстве уставился на командира и начал загибать пальцы, что-то беззвучно шепча одними губами. Повалишин только покачал головой.
— Да, дюша мой, так вы скоро о комингсы начнете спотыкаться. Так нельзя, мы же с вами не в океанском походе; безвылазно под броней сидя, вконец одичаете!
— Очень много работы в котельном отделении. — принялся оправдываться мичман. — Арсений Петрович торопит, хочет поскорее закончить замену прогоревших трубок во втором котле…
— Да, я уже говорил с ним. Вы славно поработали, Сергей Ильич, теперь в котельном и без вас управятся к сроку. А вы, пожалуй, составьте мне компанию в Петербург? У меня, видите ли, в столице неотложные дела, а тут, как назло, надо забрать в Морском техническом комитете новые таблицы для стрельбы. Дело это небыстрое, боюсь, вовремя не управлюсь. А таблицы нужны, кровь из носу — на двенадцатое намечены показательные стрельбы, сам Великий князь будет! Хорошо бы заранее поупражняться в стрельбе с установками по этим таблицам. Вы уж не откажите, Сергей Ильич, возьмите на себя хлопоты в комитете. Заодно и развеетесь — прогуляетесь по Невскому, в театр сходите, с барышнями полюбезничаете…
Сережа слегка покраснел. Как признаться, что он до сих пор испытывает необъяснимую робость перед представительницами прекрасного пола? Впрочем, предложение командира пришлось как нельзя более кстати — мичман только теперь осознал, до какой степени он вымотался. Захотелось ощутить под ногами тротуары Невского проспекта, вымощенные шестиугольными дубовыми плашками, попить кофе во французской булочной на углу Литейного, куда он захаживал еще в бытность гардемарином. Тесное помещение кают-компании наполнилось пряным ароматом кофе с корицей, кориандром и мускатным орехом, которое подают в крошечных, китайского полупрозрачного фарфора, чашечках. Сережа невольно сглотнул, отгоняя восхитительное видение прочь.
— Спасибо, Иван Федорович, с удовольствием, как прикажете!
— Вот и хорошо, дюша мой. «Ижора», отвалит часа через полтора; вы прока собирайтесь, а я пришлю за вами вестового. Да, и не забудьте зайти к судовому ревизору, возьмите сколько-нибудь из причитающегося вам жалования. Слишком много брать не советую, вам, мичманам, лишь бы погусарствовать! Оглянуться не успеете, как спустите все до полушки.
VII. «Чижик-пыжик» и другие
Против ожидания, таблицы удалось получить без особых проволочек. Упрятав тощие, в картонных переплетах папки в портфель, мичман Казанков покинул здание Адмиралтейства и направился в сторону Невского. На часах — пять пополудни, в Кронштадте его ждут только завтра, к первой ночной вахте
[7] — так почему бы не последовать совету начальства? Право же, он честно заслужил отдых, копаясь в закопченных кишках водогрейного котла системы Мортона.
К тому же Сережа успел порядком проголодаться — Повалишин сдернул его в Петербург, не дав толком пообедать. На «Ижоре», колесном пароходике, раз в сутки бегающим из столицы в Кронштадт и обратно, буфета не оказалось. Не беда — время есть, можно где-нибудь посидеть, насладиться хорошим обедом, подумать, где с толком провести вечер. Надо только пристроить где-нибудь портфель с треклятыми таблицами, чтобы не таскаться с ним по всему Петербургу.
Сережа свернул на набережную Мойки, миновал зеркальные двери ресторана «Данон» возле Полицейского моста. Не зашел он и в кофейню «У Жоржа» на углу набережных Фонтанки и Крюкова канала. Кофе — это замечательно, но меренгами и бисквитами сыт не будешь. Так, в раздумьях, Сережа и дошагал до «Латинского квартала», расположенного в Ротах Измайловского полка. Здесь была вотчина студентов — Императорского Университета, Технологического института, Путейского, Института Гражданских инженеров и Бог весть еще каких.
Подходящее место нашлось довольно быстро. Сереже, в бытность его в Морском Корпусе, случалось бывать здесь в компании приятелей из Путейского института. С тех пор прошло два года; приятели закончили учебу и разъехались по городам и весям, а Сережа сменил гардемаринскую форменку на офицерский сюртук. Трактир же никуда не делся, даже выбор блюд остался прежним — без изысков, зато сытно и по карману здешним аборигенам. Нравы в трактире царили самые либеральные: половые не требовали от студентов, засевших в углу за конспектами, все время делать заказы. Взял малый чайник заварки, самовар кипятка и пару бубликов с маком — сиди, доливай, прихлебывай, хоть до закрытия!
Флотские офицеры были здесь редкими гостями. Половый, увидав мичманский сюртук и кортик, устроил гостя на местечко почище и шлепнул на стол засаленную книжку меню. Но не успел Сережа сделать заказ, как рядом вразнобой грянуло:
Не слышно на палубах песен,
Эгейские волны шумят…
Нам берег и душен и тесен,
Суровые стражи не спят…
[8]
Сережа обернулся. Соседний стол, (вернее, два стола, сдвинутые вместе), украшал привычный nature morte
[9]: тарелки с остатками дешевых закусок, ведерный самовар, батарея винных бутылок и штофов казенного белого хлебного вина. Пели трое: тощий студент в мундире Училища Правоведения («чижик-пыжик», как их прозвали за желто-зеленые мундиры и зимние пыжиковые шапки), коротко стриженный широкоплечий крепыш с петлицами «техноложки» и еще один, в сдвинутой на затылок фуражке Межевого института.
Кроме этих трех, за сдвинутыми столами устроилось еще с полдюжины народу, в том числе и две барышни, чей облик выдавал курсисток. Одна пыталась подпевать. Голос у нее был очень даже неплох, но слов она не знала, а потому, путалась в куплетах, сбивалась и краснела.
Раскинулось небо широко,
Теряются волны вдали.
Отсюда уйдем мы далеко,
Подальше от грешной земли…
Песню Сережа узнал. Няня, ходившая за мальчиком, пока ему не исполнилось пять лет, законная супружница отцовского вестового Игната, который за время службы побывал с Ильей Андреевичам под всеми широтами, частенько напевала ее возле детской кроватки:
Не правда ль, ты много страдала?
Минуту свиданья лови…
Ты долго меня ожидала,
Приплыл я на голос любви.
Правда, в нянином исполнении песенка звучала жалостливо, а студенты пели ее, как героическую балладу:
