«…вот чёрт, как неудобно! Немец-то прав – действительно, во время второй Шлезвигской войны пруссакам и датчанам случалось сталкиваться на море. Совсем из головы вылетело…
…себе-то не ври!» – «альтер это» сочилось цинизмом. – …на уроках военной истории в Училище ты попросту спал….
…вранье!…
…ну не спал, а предавался мечтам о ножке смолянки, которую тебе повезло подглядеть на пасхальном балу…
– Говорите, великая победа? Помнится, датчане заявили то же самое!
– Весь датчане есть наглый лжец! – уверенно заявил пруссак. – Они ещьё… говорилль… …ик!..
И замолк, словно прикусил язык.
– Камрад Остелетцки, что это йест?
Поперёк ступенек на крыльце резиденции темнела какая-то масса.
…человек?..
…нет, зверь обезьян! Глаза-то разуй!..
– Ихь йесть… тот… нежиффой?
Венечка взял лежащего за руку – она была ещё тёплой, мягкой – и перевернул на спину. Бледное, без кровинки, лицо с закрученными вверх тонкими усиками. Распахнутый форменный сюртук, крахмальная сорочка обильно залита красным. На груди, слева – тёмное, почти чёрное отверстие в форме крошечного треугольника. Из него скупо сочилась кровь.
– Оу, шайзе! Это есть Людвиг… дритте… третий совьетникь наш миссия. Он осталлься старший в резиденций… сегодня за
Венечка наклонился пониже.
– Кинжалом в сердце. Для того, чтобы так ударить нужна твёрдая рука.
Скрежетнула сталь, покидая ножны.
– Надо пойти, посмотрелль!
Похоже, немец трезвел на глазах.
– У вас ист… йесть ваффе… орудий?
Венечка похлопал себя по бедру, где висел кортик.
– Считайте, что нет. Ладно, как-нибудь… в доме ещё кто-то есть?
– Толлько слюга ист. Их тоже убилль есть?
– Вот сейчас и выясним….
Остелецкий огляделся по сторонам. Возле крыльца стояла, прислонённая к стене, большая лопата на толстой деревянной рукояти. Он взял, примерил по руке.
…во всяком случае, лучше дурацкого кортика…
– Пошли?
На второе тело – судя по ливрее, лакея – они наткнулись в холле первого этажа, и сразу увидели жёлтые отсветы, пляшущие по ступеням, ведущим наверх. Венечка схватил пруссака за рукав и увлёк в нишу за колонной – ровно за секунду да того, как на лестничном пролёте показались двое мужчин.
Тот, что шёл впереди был невысоким и каким-то скрюченным. Фонарь, прикрытый жестяной шторкой почти не освещал владельца – Венечка едва-едва мог разглядеть, смуглое лицо типичного выходца с Балкан. Одет он был соответственно – короткая, пёстро расшитая безрукавка распахнутая на груди, поверх албанской накидки, перетянутой кушаком.
Второй казался рядом с ним настоящим гигантом. Лет пятидесяти или немного больше, очень смуглый, но явно европеец – жёсткое, костлявое лицо с широким лбом украшала раздвоенная борода. В отсветах фонаря, который он держал в поднятой левой руке (правая была занята тростью, на которую незнакомец не опирался, а просто нёс её, взяв за середину) поблёскивали пронзительные глаза. В глаза Остелецкому бросился приметный шрам на левой щеке.
– Хальт!
[15]
Пруссак вывалился из-за колонны, размахивая палашом. Идущий впереди «албанец» испуганно отпрянул назад, выронив лампу – та с жестяным стуком покатилась по мраморным плитам пола. И – не погасла: жестяная шторка отлетела в сторону, и холл залил тусклый, колышущийся жёлтый свет.
– Зи зин байде фехафтет! Нихт…
[16]
Что именно «нихт» – обер-лейтенант сказать не успел. Бородатый неуловимым движением переместился из-за спины своего спутника и сделал резкое движение. В правой руке тускло блеснул металл.
…вытащил стилет из трости?..
…какой ещё стилет? Шпага, фута два в длину…
Пруссак замахнулся своим оружием и кинулся на бородатого. Венечка в бытность свою в Морском училище манкировал фехтованием – не то, что Казанков с Греве, часами попадавшие в гимнастическом зале – но даже его скромных познаний хватило, чтобы оценить отточенность и плавность движений незнакомца. Он легко ушёл от взмаха палаша, крутанул запястьем. Клинки взблеснули, сплетаясь, и оружие бравого моряка задребезжало по ступеням. Ошарашенный обер-лейтенант шагнул назад – тонкий клинок опасно сверкнул у его горла.
…пора вмешиваться…
– Н-на, паскуда!
Бородатый оказался превосходным бойцом – он успел не только развернуться, но и закрылся шпагой от удара. Садовая лопата, как тростинку, смела тонкий клинок, переменив при направление – вместо того, чтобы раскроить незнакомцу череп, она плашмя угодила ему по плечу и сбила с ног, словно бита сметает городошную фигуру. Венечка отбросил инструмент и с воинственным воплем бросился в атаку. Краем глаза он успел заметить, что опомнившийся пруссак, разведя руки в стороны, идёт на перепуганного «албанца».
– Отто, держи его, прохвоста, а я этого!..
Схватки не получилось. Пальцы Остелецкого скользнули по одежде незнакомца, вцепились во что-то, напоминающее жёсткую петлю. Рывок, потом сильнейший удар в грудь – и массивное тело стремительно метнулось к двери.
– Уходит, мер-р-завец!
Венечка выскочил на крыльцо – и успел увидеть отчаянно тарахтящую вдоль по улице двуколку.
Позади слышалась возня и гортанные немецкие ругательства, перемежаемые жалобными воплями то ли на болгарском, то ли на сербском языке. Он обернулся – обер-лейтенант крутил руки лежащему на полу «албанцу», вдавив тому колено между лопаток. От валяющейся на ступенях лампы растекалась лужица тускло чадящей жидкости. От неё постепенно занимались плотные гардины на ближайшем окне.
…только пожара здесь не хватало!..
Остелецкий сорвал тлеющую ткань и старательно затоптал язычки огня. Сразу стало темно.
– Ви его поймалль, камрад?
– Сбежал… – вздохнул Венечка. – Их за домом ждал экипаж, прыгнул туда – и ходу.
Он раздвинул оставшиеся гардины, и лунный свет залил разгромленный холл. На полу, у самых его ног, валялась шпага бородатого. Венечка поднял её – узкая рукоять, обтянутая шершавой кожей, узкий, трёхгранный клинок, пригодный только для колющих ударов.
«…так вот чем закололи беднягу Людвига…»
Он осмотрел тело убитого слуги – такой же безжалостно-точный укол прямо в сердце.
