– Немного. – вынужден был признать Венечка, и про себя проклял юношеское увлечение языками.
…а не знал бы – послали бы кого-нибудь другого…
– Отлично, значит, справитесь. А потом – сразу в Петербург. Явитесь в Адмиралтейство, кабинет… он извлёк из кармана прямоугольный кусок картона. Венечка повертел его в пальцах – визитка самого Юлдашева. На обратной стороне карандашом небрежно выведено несколько цифр.
– Вот-вот, в этот самый кабинет. Там вас будет ждать известный вам господин. Отчитаетесь по выполнению этого задания, и уж тогда…
Засвистали боцманские дудки. На полубак бежали, сломя голову, вахтенные матросы.
– Меняем галс. – объяснил Венечка. – Подвахтенных высвистали к брасам и стаксель-шкотам, сейчас здесь будет довольно шумно.
– Тогда, может, пойдём в каюту? – предложил Юлдашев. – Пока есть время, надо обсудить ещё несколько вопросов. И, знаете что?
Граф улыбнулся – широко, без обычной иронии, к которой Венечка уже успел привыкнуть.
– Я вам завидую, Вениамин. По хорошему – завидую. У вас впереди непростая, но на редкость увлекательная служба.
Он похлопал спутника по плесу.
– Да вы так не переживайте. Вот сойдём на берег, отправимся к нашему посланнику в Триесте. Повод имеется: православный сочельник, а там и Рождество!
Боцман на полубаке во всю глотку гаркнул: «марса-рей брасопить!» Матросы с уханьем потянули за жёлтый сизалевый канат. Полотнище над головой собеседников оглушительно захлопало – и туго выгнулось, принимая ветер. «На стаксель-шкотах стоять!» – заливался боцман, ему вторили дружные «И-и-и – р-раз! И-и-и – два!» дюжих марсовых, дружно налегавших на снасти. Скрипели в блоках троса, треугольные стаксели и кливера полоскали по ветру и один за другим наполнялись весёлым зюйд-вестом.
Минный транспорт «Великий князь Николай», маленькая частичка Российской Империи, ложился на новый курс.
Эпилог
Санкт-Петербург …апреля 1879 г.
Апрельское солнце весело искрилось на подтаявшем льду и слежавшихся обросших жёсткой коркой, сугробах. Оковы долгой зимы трещали по швам – льдины медленно, трудно двигались, с громким треском крошась, шурша трущимися краями, наползая друг на друга, вставая дыбом у гранитных быков Николаевского моста. Публика, толпящаяся у перил, кричала, приветствуя отчаянных молодых людей, демонстрировавших свою лихость, перепрыгивая с одной льдины на другую. Вот один из удальцов оскользнулся и полетел в чёрную воду, вызвав испуганный вздох толпы – но тут же вскарабкался на льдину и победно замахал мокрым картузом. Ему дружно аплодировали с моста.
– Мир с Англией заключён!
– Слава Государю-Императору Александру Победоносному!
– Мир с Англией!..
Серёжа поймал за плечо пробегающего мальчишку с полотняной сумкой, из которой топорщились свёрнутые газеты.
– Петербургские ведомости!
– Три копейки, барин!
Сорванец сверкнул ослепительной улыбкой, разглядев кресты под распахнутой морской шинелью – кроваво-красный Владимир с мечами и белый эмалевый Георгий. Венечка кинул пятак – мальчишка подхватил его на лету.
– Копейку уступим герою моря-окияну!
– Беги уже… – Венечка легонько подтолкнул разносчика в плечо, и тот умчался, размахивая над головой пачкой газет. – Ну, там пишут?
– Правительство Гладстона признало Суцкий консорциум. – прочёл Остелецкий. – Как будто им оставалось что-то ещё, после того, как лорд Дизраэли ушёл в отставку…
Говорят, он пытался покончить с собой? – осведомился Греве.
Авторитет Остелецкого в дипломатических делах с недавних пор признавался ими безоговорочно.
– Как же-с!… – скептически хмыкнул Венечка. – Чтобы старый лис руки на себя наложил? Да ни в жисть! Уедет в имение и примется писать мемуары. А рассказать ему есть чего, уж поверьте…
…да уж не меньше, чем тому, что имел дело с архивом канцлера Бисмарка…
…а ты-то чему радуешься? Сам, небось, и одним глазом не заглянул?..
– Ты теперь куда? – осведомился Казанков, складывая газету – пополам и ещё раз пополам.
Троица бывших мичманов встретилась в Петербурге два дня назад – в коридорах Адмиралтейства, куда каждый зашёл по своим надобностям. Встретились, обнялись, гулко похлопали друг друга по спинам, и назначили рандеву – здесь, на Английской набережной, возле Николаевского моста.
– В Порт-Саид. – отозвался Венечка. – Там будет теперь наше постоянное консульство, и я приписан к нему в качестве советника по морским делам.
Греве состроил сочувственную физиономию.
– Собираешься, как говорят наши британские недруги, «проглотить якорь»?
– Да, решил попробовать себя на дипломатическом поприще. Буду по выходным кататься на пароходике и завидовать вам, мореманам…
…дипломатическую, говоришь? Расскажи это Бёртону… …отстань, а? Можно хоть сейчас не портить?..
…ах, какие мы деликатные и чувствительные…
– К сожалению, это теперь не про меня. – грустно отозвался барон. Греве. Как обычно, ни он, ни Серёжа Казанков, не придали значения краткой заминке товарища. – Ну какой из меня моряк вот с этим?
И он продемонстрировал чёрный, затянутый в кожу протез, высовывающийся из левого рукава шинели.
– А ты поступи по примеру покойного супруга своей зазнобы. – посоветовал Серёжа. – Не зря же он из «Луизы-Марии» сделал чуть ли не яхту? Будешь ходить в инспекционные рейсы, проверять, как обстоят дела на пароходных линиях фирмы.
Барон уже успел поведать друзьям о своих матримониальных планах, и даже прочёл несколько строк из восторженного письма Камиллы. Бельгийская судовладелица, узнав, что он вышел-таки в отставку и собирается её навестить, была сама не своя от восторга и строила грандиозные планы. Например – представить будущего супруга бельгийскому королю Леопольду II-му.
– А что, и попробую. – легко согласился барон. – Война окончилась, и ни один, даже самый строгий судия не скажет, что я не до конца выполнил свой долг. Сидеть, перебирать бумажки под шпицем – благодарю покорно-с… Почему бы, и правда, не попробовать себя на коммерческом поприще? Тем более, вдова необыкновенно хороша и собой и…хм… искушена в делах иного рода. Детей от первого мужа у неё нет, тридцать лет – не такой уж и возраст. Надеюсь, у нас ещё пойдут маленькие баронята Греве…
Венечка постарался скрыть усмешку: размечтавшийся однокашник чрезвычайно напомнил ему Портоса из бессмертного творения Дюма-отца – когда тот рассуждал о своих видах на госпожу Кокнар.
…а сам-то ты, в таком случае, кто? Арамис?
