«На этот раз все получится!» – предсказал придворный астролог Ламберти.
– Теперь-то уж без осечки, не волнуйтесь, – вторил ему любимец Разумовского, живущий у него под строгим секретом, но не для Тайной канцелярии, конечно, колдун по прозвищу Леший.
Теперь Екатерину Алексеевну следовало беречь и стеречь с удвоенной силой. Ее уже не отпускали на конные прогулки и охоту, она не танцевала на балах и даже не отстаивала утомительных служб в церкви. Ради такого случая Шешковский выхлопотал себе дополнительные средства на увеличение охраны цесаревны, и что же, безмерно огорченный изменой собственной жены Чоглоков осмелился грязно приставать к великой княгине. Причем проходило все в супружеской спальне господ Чоглоковых, куда Николай Наумович заманил Екатерину Алексеевну, ссылаясь на поясничные боли и умоляя ее выслушать его предсмертную исповедь.
Неизвестно, чем бы закончилось грязное домогательство, если бы в спальню не вошла вернувшаяся с прогулки Мария Семеновна, при виде которой коварный супруг отпрянул от цесаревны. Дело было в Летнем дворце государыни, так что Шешковский немедленно собрался и отправился к Марсову полю произвести арест, но когда он вошел к Чоглокову, тот уже испустил дух.
Приглашенный для осмотра тела лейб-медик Бургав констатировал смерть в результате отравления. Слуги твердили, что после того, как из покоев Чоглоковых выскочила вся в слезах Екатерина Алексеевна, туда ввалилась целая компания охотников во главе с Салтыковым, а затем Николая Наумовича посетила с визитом Мария Яковлевна Грузинская, которая, собственно, передала последнему повеление цесаревны ни под каким видом не заходить больше на ее половину. Если бы с обидчиком пожелал разделаться Салтыков, без сомнения, князь пустил бы в дело шпагу или пристрелил негодяя. Шешковский пригласил Марию Грузинскую в отдельную комнату, потребовав, чтобы та рассказала ему в подробностях о своем визите.
– Николая Наумовича отравила я, – спокойным голосом сообщила княгиня. Ее дивные, похожие на две спелые вишни карие глаза излучали уверенность.
– Как же вы могли решиться на столь тяжкое преступление?! – изумился ее признанию Шешковский.
– Я могу говорить с вами откровенно? В этой комнате нет вашей… м-м-м… нас не подслушивают?
– Разумеется, нет, – Шешковский густо покраснел.
– Я знаю, что достойна казни, но, – она взглянула на Степана и, вздохнув, продолжила, – я должна была защитить Екатерину Алексеевну и ее ребенка. В этом смысл моей жизни, мое предназначение, если хотите.
– Смысл жизни? – Шешковскому показалось, что он снова уснул и теперь видит во сне Марию Яковлевну, слушая ее невероятные признания. – А разве у вас, Степан Иванович, другая цель?!
О, эта женщина знала о Шешковском больше, чем Фредерика, которую он боготворил, больше, чем кто-либо на всем белом свете!
– Когда-то давно у меня была добрая подруга Наталья Федоровна Лопухина, она была старше меня, почти ровесница моей матери, но мать никогда меня не понимала, а вот Наталья Федоровна – другое дело. Я могла довериться ей решительно во всем, и она не осуждала меня, а всегда давала грамотные советы. Учила, как следует поступить, что предпринять, деньги мне одалживала. Я ведь, когда оказалась при дворе дура-дурой, таких дров могла наломать, а она никогда не бранила. Ангел, не женщина. Я была ей предана, как собачка за ней ходила, ноги могла мыть и эту воду пить. При дворе я никак не могла подружиться с другими фрейлинами, а Наталья Федоровна всегда с радостью принимала меня у себя в доме, там я познакомилась с Софьей Васильевной Лилиенфельд и ее супругом Карлом-Густавом. Тогда я впервые узрела, какой должна быть любовь, потому что Софья и Карл-Густав очень сильно любили друг друга. Они просто светились этой любовью. А потом Наталью Федоровну и Софью Васильевну приговорили к ссылке. И Карл-Густав решил разделить судьбу своей супруги. Софочке тогда только исполнилось восемнадцать. И ее приговорили к битию кнутом на площади. Представляете?!
Сам Андрей Иванович Ушаков умолял государыню помиловать баронессу Лилиенфельд ввиду ее молодости. Но государыня отказалась отпустить Софью. Мою благодетельницу Наталью Федоровну пороли кнутом, а потом вставили в рот распорку, вытащили язык, и… рядом были привязаны Софья и ее муж. Я слышала, что он попросил в виде особой милости принять на себя и удары, предназначенные для его супруги. Спасся и брат Софьи князь Иван Одоевский
[123]. Хотя и на него завели дело. Я тоже поначалу была под подозрением, но Андрей Иванович тут встал горой, ибо по крайней младости Наталья Федоровна не допускала меня до серьезных дел. Впрочем, я ведь до сих пор не знаю, были ли там какие-нибудь дела.
– Не нам судить, – при упоминании имени учителя Шешковский проникся невольной симпатией к юной княжне.
– Я знаю, Ушаков надеялся повлиять на государыню через мать Софьи Васильевны княгиню Одоевскую
[124], в чьем ведении были все туалеты Елизаветы Петровны, но той удалось отстоять только сына. А Софью с мужем отправили в Томск.
– Простите, но почему вы рассказываете все это теперь? – встрепенулся Шешковский. Вдруг показалось, что коварная княгиня специально усыпила его бдительность и теперь, точно болотная нечисть, заводит сонного в глушь лесную. – Какое это имеет отношение к отравленному Чоглокову?
– Ах, простите, я просто хотела сказать, что когда я потеряла всех, кто мне был дорог, судьба послала мне принцессу Фредерику, и я сразу поняла, что не позволю отобрать еще и ее! Если бы Чоглоков осуществил задуманное, ну, вы, несомненно, осведомлены, о чем я.
– Чоглокова следовало судить и публично казнить, – отрезал Шешковский, – вы подарили ему слишком легкую смерть. А теперь судить будут вас.
– Пусть судят. Но если бы Николай Наумович повредил Екатерине Алексеевне, если бы он повредил ребенку?!
Шешковский почувствовал могильный холод.
– Екатерина Алексеевна потребовала, чтобы ни я, ни Мария Семеновна не смели жаловаться государыне или Петру Федоровичу, ей было стыдно, что в ее же доме на нее было совершено гнусное покушение. Но если не сообщить, он остался бы безнаказанным. Более того, Николай Наумович и его супруга считаются как бы нашими авгурами. Они имеют право приходить и уходить в любое удобное для них время, могут запереть на ключ великого князя или оставить без сладкого великую княгиню. Одно слово Екатерины Алексеевны, и Чоглокова бы казнили, полагаю, Елизавета Петровна отменила бы ради такого случая запрет на смертные казни, но… Екатерина Алексеевна испугалась огласки.
Шешковский подергал за шнурок для вызова слуг и потребовал принести графин воды. Когда лакей выполнил приказ и закрыл за собой дверь, Мария Яковлевна продолжила.
