С чего я взяла, что ему не безразлична причина?
— Ты к Оксане? — спрашивает он, буквально оглушая меня именем той, к которой я ревную его и без упоминаний. Голос становится мягче, и я отчаянно не хочу верить в то, что её имя для него уже особенное. Запрещаю себе любые мысли в этом направлении и коротко отвечаю:
— Да.
Я малодушно умалчиваю о том, что ночевать у нее не собираюсь. И хоть понимаю, их с Демидом совместная ночь дело времени, да и возможно, между ними что-то уже произошло. Не знаю и то, рассчитывал ли он сегодня на что-то с ней, и пусть я ничего не изменю, но сегодняшнюю ночь, Бронский, возможно, не проведёт в еёквартире.
Это низко, но я вряд ли буду винить себя за это.
Мы молчим, выдерживаю его взгляд даже когда он сам опускает его на мои губы и вновь поднимает. Сердце снова принимается колотиться, такими темпами до полной остановки недалеко, а пока что возникает ощущение, что всего жалкое мгновение до сумасшествия.
Вот сейчас, он отбросит все условности и сорвётся, заключая меня в объятия. Зароется одной рукой в мои волосы, другой прижмет к себе так крепко, что закружится голова. И поцелует. Жадно, настойчиво, как раньше, как до нашего разрыва. Как совсем недавно, у его порога.
Но он этого не делает.
— Спокойной ночи, Лика, — произносит вместо этого довольно сухо. И сам делает шаг назад, так же глядя в глаза.
А я вдруг понимаю, что во время разговора упустила кое-что очень важное.
Демид пользуется паузой, разворачивается, чтобы уйти и даже делает два шага, оставляя мне лишь дерзкий аромат своего парфюма, но я не могу не задать возникший вопрос:
— Почему ты спросил про Чертаково?
По пустынной улице от моего голоса прокатывается эхо. Демид замирает, а потом медленно оборачивается. Ловлю мрачный взгляд и хмурюсь — в груди всё сжимается от плохого предчувствия.
— Ваш дом сгорел.
— Ч… что?
Широко распахиваю глаза от этой новости, здесь дело не только в последствиях. Есть кое-что ещё. Возникает совершенно нелепая ассоциация, вот только пока что не могу оформить её в конкретную мысль.
— Но… что… как? — пытаюсь подобрать слова, но ничего не выходит. — Откуда ты знаешь?
Он прищуривается и чуть наклоняет голову. Смотрит настороженно:
— Ты действительно не в курсе? — не отвечает на вопрос.
Растерянно качаю головой:
— Нет.
Демид внезапно оказывается рядом, он берёт меня за плечи и заглядывает в глаза, этот порыв выходит таким неожиданным, что я даже среагировать не успеваю, коротко выдыхаю, приоткрывая губы. Мне кажется, он и сам не понимает, насколько сейчас близко ко мне, снова окутывает ароматом сандала, и я лишь распахиваю глаза, теряя все слова на свете.
Плечи горят от прикосновений, даже несмотря на то, что я в пиджаке. Внезапный порыв ветра заставляет на мгновение закрыть глаза, и в голову врываются сотни вопросов. Допустим, Демид мог узнать об этом, раньше меня, его номер мог сохраниться у соседки, которая за домом по нашей просьбе присматривала. Мы когда-то приезжали в деревню вместе, и Демид оставлял контакты для связи, но как пожар вообще мог произойти, если там даже не жил никто?
Совершенно глупая мысль проносится тут же: даже в деревню мне теперь не вернуться. Пусть я и не собиралась.
Сам дом ветхий, там гореть-то нечему. В свое время выяснилось, что я и продать его не могу. По документам он не был наш, хозяева — дальние родственники, даже не мои, мужа бабушкиной сестры, которых я в глаза никогда не видела.
Мы как-то созванивались, но у них всё не было времени приехать, да и дом в этой дыре их явно не интересовал, кажется, его даже выставляли на продажу, но покупатель так и не нашелся, а родственникам «из-за копеек» и заброшенного участка ехать сюда не хотелось. Они все перебрались заграницу.
Я тоже не претендовала на квадратные метры, и хоть в тех стенах оставались вещи из моего детства, единственная, из-за кого туда ещё приезжала — бабушка.
После того, как её не стало, я там была всего несколько раз и очень давно.
Меня так выбивает из колеи новость о пожаре, что я только сейчас замечаю, как внимательно меня разглядывает Демид.
— Чёрт, — выносит вердикт он, хмурясь. — Даже не знаю, что хуже.
— Объяснишь, что это значит?
— А это значит, — Бронский делает паузу, снова слишком пристально рассматривая, словно решает прямо сейчас, стоит ли вообще что-то пояснять. Он сжимает зубы и мрачнеет: — Что твой парень идиот.
Игнорирую то, как высказывается об Астахове Демид.
— Это как-то связано с тем, что Глеб влез в… — осекаюсь, но всё же произношу: — В дела Юдина?
Бронский молчит, и я уже теряю надежду, что от него вообще что-то можно узнать, что он поделится своими мыслями на этот счет, но неожиданно Демид произносит:
— Возможно.
И я замираю. Одно слово. Но то, как оно звучит и от кого, заставляет поёжиться. Демид отпускает мои плечи, и теперь обхватываю себя сама. Только что меня бросало в жар, а теперь по спине расползается холод.
Дело ведь даже не в том, что у меня ничего не осталось, и что ехать мне теперь совсем-совсем некуда, вряд ли бы Юдин или его люди решили оставить меня в городе таким образом, а значит, причина в другом. Что такого сделал Глеб, что поджигают никому не нужное ветхое строение?
Ценного там ничего нет, бабушка не хранила запасы золотых изделий, жили мы всегда более, чем скромно, из самого ценного пара моих детских фотографий, даже фото моих родителей у бабушки не сохранилось, всё потерялось при переезде в деревню.
Тогда если это поджог, то зачем? Это у них такие методы запугивания? Или всё же это пришествие не связано с тем, что творится вокруг?
Хочу задать вопрос, но Бронский ухмыляется и качает головой, словно предупреждая, что откровенничать в его планы не входит.
Он теперь без слов разворачивается и снова идёт к джипу, больше ничего объяснять, по всей видимости, не собираясь.
А я остаюсь один на один с обезумевшим пульсом и мыслями, которые точно сведут меня с ума, если я позволю им задержаться в голове хоть ненадолго. Испытываю досаду, словно мне показали край картины с ярким фрагментом, но всё равно, что представляет собой полная, неизвестно, у меня лишь есть один пазл, яркий, вызывающий странные ассоциации, но он лишь один из ста.
И пока Бронский садится в машину, пока джип срывается с места, оставляя после облако пыли, я так и стою, переваривая новую информация. А потом спешно иду к подъезду, на ходу, кусая губы, и только закрыв за собой дверь, опираюсь на неё спиной и выдыхаю. Чёрт знает, что происходит, и чем дальше, тем больше понимаю — я должна разворошить прошлое.
На время закрываю глаза, глубоко дышу.
