Нина с подчеркнуто озабоченным видом поднесла руку с часами к глазам. Тут только Анатолий заметил ее нарядное платье и лаковые туфли. Она была завита, подкрашена, надушена.
— Я долго не задержу, — предупредил он. — Дело серьезное и для меня и для тебя…
В глазах Нины заиграло любопытство: Анатолий говорит как-то нервно, у него порывистые жесты. Наверное, скажет о чувствах, о своей прежней любви к ней. Некстати это, но все-таки интересно…
— Ты случайно застал меня, я скоро должна уйти. Но минут десять в твоем распоряжении…
— Можно и пять, — отозвался Анатолий.
Нина сразу подобрела.
— Я бы напоила тебя чаем, но мама ушла. Но что чай? После маминого рождения остался коньяк. Вещь!
Нина вынула из буфета и поставила на стол поднос с тяжелым хрустальным графином, двумя тяжелыми стопками и нарезанными ломтиками лимона.
Анатолий хотел было отказаться, но передумал. Зачем обижать?
— За что пьем? — спросила Нина, наливая.
— За настоящую дружбу, за избавление тебя от беды!
— Меня? От беды? Какой? — Нина отпила глоток и по-детски сморщила лицо.
Анатолий подробно рассказал о поездках с Ахметовым, о том, как удирали от милицейской машины, о странных перевозках, о странных разговорах Семсемыча.
— И это все? — Она рассмеялась.
— Я не понимаю твоего смеха.
Нина снисходительно улыбнулась.
— Дурачок! Я, конечно, тронута твоим вниманием, но Семсемыч никогда не «сядет». Понимаешь, ни-ког-да!
— А есть из-за чего сесть?
— Не лови меня на слове, — раздраженно ответила Нина.
— Да ты пойми, я не пугать пришел, а выяснить. Я комсомолец и бригадмилец и не могу быть безразличным к жульническим махинациям, — Ты — бригадмилец? Комсомолец? — Нина недоверчиво и сердито смотрела на Анатолия. — Почему ты не сказал это Семсемычу?
— Ну знаешь…— Перед Анатолием открывалось что-то новое.
Сообразив, что ляпнула что-то не то, Нина мгновенно изменила тон.
— Толик, ты просто прелесть, — обаятельно улыбаясь, шепнула она. — Ты так мило беспокоишься обо мне.
Анатолий начал сердиться.
— Нина, — отозвался он, — ты фальшивишь.
Она покраснела и уже сдержанно и серьезно спросила, глядя в глаза:
— Ты мне веришь?
— Конечно, верю, а сейчас удивляюсь, — ответил Анатолий.
И не его слова, а душевный тон искреннего, дружеского участия тронул ее.
— Ты, Толя, пожалуй, в чем-то прав, — начала она и замолчала. Хотела продолжать и боялась. — Толик, ты ведь можешь молчать?
— Как гроб!
— Дай честное слово, что никому ни слова обо мне.
— Если обещал— выполню! Ну, честное слово!
— Так вот… Не верь ни одному слову Семсемыча. Не говори ему об Ахметове, о своих подозрениях и уходи-ка ты, пока не поздно, из артели.
— Что значит — пока не поздно?
— Ах, я неудачно выразилась. Ведь подвести шофера ничего не стоит. В течение двух недель, пока у тебя испытательный срок, ты можешь уйти когда хочешь.
— А ты тоже уйдешь?
— Уйти? Так сразу?
Она встала с тахты, подошла к Анатолию и сказала:
— Не надо паниковать, а надо обмозговать, как говорит Семсемыч. А он — ух какой дошлый. Я тоже уйду… Позже. Мне ведь там тоже не по себе. Толик, а ведь ты настоящий человек. А я… не надо меня переубеждать, дура и дура. Колеблюсь, колеблюсь: уходить, не уходить? А неизвестно почему. Как я тебе благодарна!
Губы Нины коснулись его щеки.
6
— Нежная картина… ангел и скотина, — раздался насмешливый голос у двери.
Анатолий быстро обернулся. У двери, с перекинутым пальто на левой руке, в длинном розоватом пиджаке и голубых брюках стоял рослый молодой человек с взбитой коком прической и усиками.
Нина отпрянула от Анатолия и, скорее раздраженно, чем смущенно, сказала:
— Здравствуй, Марат.
— Ты готова?
— Вполне. Анатолий Русаков! — объявила она, показывая рукой. — Мой школьный товарищ. Я поздравляла его с освобождением из заключения. Знакомьтесь.
— Ты готова для гопля-ля? — Марат критически оглядел Нину.
— Вполне. Только возьму пальто. — Нина пошла в соседнюю комнату.
— Подобные сцены повторять здесь не советую, молодой человек, а то я тебе нос откушу, — сказал насмешливо Марат, вертя в руке ключ от двери.
— Честное слово, у меня с Ниной ничего нет… Мы старые школьные друзья.
— Ты, может быть, иногда носишь с собой носовой платок?
— Дикий вопрос, — возмутился Анатолий.
— Нет, проверочка культуры. Вытри с левой щечки помаду от губ «школьного друга» и постарайся, чтобы второй раз мне не пришлось такого видеть… Во мне тысяча Отелл и миллионы Каменных гостей, убивающих Дон-Жуанов. Я таких, как ты…
Нина стремительно вошла и внимательно оглядела обоих.
— Извини, Толик, мы потом продолжим разговор, а сейчас я должна ехать…
Марат перебил ее:
— …не к школьной подруге. Ты это хотела сказать?
— Наглец!
— Небольшой прошвыр в большой ресторан-чик-чикчик! Сэр, мы бы вас пригласили, — он застыл в клоунской позе, — но на вас не модная шкура, сэр!
Анатолий промолчал. Он был ошеломлен. Сейчас он презирал Нину. Так презирал, что, выйдя с нею и Маратом на улицу, повернул в другую сторону, хотя ему и было с ними по пути.
…Из первой попавшейся ему телефонной будки он позвонил Семсемычу.
— Товарищ Февральский? Говорит Русаков, Анатолий. Вы слушаете? Так вот… С завтрашнего дня прошу считать меня уволенным.
Семсемыч удивился и раздраженно потребовал объяснения причин. Анатолий не был готов к этому. Он сказал первое, что пришло в голову: сослался на плохое здоровье.
— Ты здоров как бык! В чем дело, я спрашиваю? —
сердито кричал в трубку директор.
— Ну, и по семейным обстоятельствам, учеба…— поправился Анатолий.
Директор фыркнул от ярости. Самолюбие его было уязвлено. Он предпочитал сотрудников с «изъянцем», делавшим их маложелательными для работы в государственных учреждениях, держал их в страхе и повиновении, внушая, что без него им жизни нет, и не скупился на подачки. И вдруг Русаков, человек «с прошлым», заявляет о своем желании уйти, и притом немедленно. В чем тут секрет? Не разгадав его, нельзя было отпускать Русакова.
