– А мне пересыльный пункт очень жалко, – вздохнула Таша.
Письма Чижикова
Время шло, а писем от доктора не было. Наконец в конце сентября я получила короткое письмо на приемный покой, а потом еще два. Доктор описывал, как с трудом добрался к месту назначения. По дороге сильно заболел. В последнем письме предлагал своим сотрудникам присоединиться к нему.
Конечно, я десять раз перечитывала эти письма, особенно то, которое было адресовано мне. В конце его были тщательно зачеркнуты какие-то четыре слова. И опять какая-то надежда, тоненькая, как соломинка, зашевелилась в сердце. Что значат эти зачеркнутые слова? Написал письмо, еще не совсем поправившись. Слава Богу, выздоровел. И почему-то казалось, что, когда он приглашал сотрудников приехать, он подразумевал и меня. Конечно, глупости!
Иосиф, конечно, загорелся ехать к доктору. Но все усиленно отговаривали его от этого. Обмундирование его – одна старая изношенная шинель. Ватников, или, как их называют в армии, телогреек, вообще не было. Очевидно, они появились позднее, в то время я их ни на ком не видела.
– Если бы ты ехал с партией, то еще доехал бы, а один замерзнешь и пропадешь! – говорил Игнатий Корнеевич. И Иосиф с грустью отказался от своей мечты.
Ответ Владимиру Григорьевичу я, конечно, написала тут же. Письмо писалось и переписывалось. Я не хотела, чтобы в нем проскальзывали мои чувства. Писала о новостях, о его знакомых. И только одну фразу разрешила себе: «На кресло, о котором вы пишете, смотреть очень грустно».
Дала свой домашний адрес и стала опять ждать ответа.
Первый раз на сцене
Однажды Таша сказала мне:
– Ты знаешь, при комиссариате образовался драматический кружок. Организатор его – невысокий энергичный человек, Карев. Он приходил сегодня к нам в общий отдел узнавать о сотрудниках военкомата. Им, оказывается, нужны женщины, мужчины у них есть. Он спросил меня: «Много женщин в приемном покое?» Я ответила: «Одна моя сестра». И он просил передать тебе приглашение прийти сегодня на репетицию, в шесть часов.
– Пойдем вместе, – предложила я.
– Мне некогда, работы очень много, а сегодня в семь у нас совещание. Морозов просил меня прийти обязательно.
Из двери, на которой было написано «Культпросвет», разносились громкие голоса. Репетиция была в разгаре. Готовили пьесу «На пороге к делу». Героиня – молодая сельская учительница – терпит всякие козни от царских бюрократов и упорно борется за свои права, за возможность просвещать темные массы, ей помогает молодой помещик, положительный герой. Конечно, оба они возбуждают ненависть соседей-помещиков. Карев мне предложил свободную роль отрицательной женщины. Молодая богатая вдова, имеет виды на героя и потерпела фиаско, ядовито поносит и героя, и героиню. Роль небольшая, но очень эффектная. Мне она понравилась. В моих репликах были французские фразы, которые отпугивали участниц. Когда дошла моя очередь репетировать, я, видно, сразу взяла нужный тон, потому что Карев был в восторге. По роли я должна смеяться, смех у меня тоже получился. Кто-то из участников громко сказал про меня: «Она наверняка училась в какой-то студии, иначе бы не отличалась так резко от всех».
– Вы учились, наверно, где-то? – спросил Карев.
Мне стало как-то неловко, отличаться от всех не хотелось, и я смущенно соврала:
– Очень немного.
Я стала приглядываться к участникам, все незнакомые. Я знаю одну Нюру Сизову из Ташиной компании. <…> Обратила внимание на парня, фамилия его была Лебедев. Он исполнял очень хорошо свою небольшую роль, а главное, прямо с энтузиазмом относился к репетиции, не пропускал ни одной реплики, я даже заметила, как он шевелил губами и делал легкие движения руками. Карев заметно выделял его и советовался с ним. Хорошее отношение Карева я почувствовала и к себе. Вообще, атмосфера кружка мне очень понравилась: на редкость доброжелательная, все радовались каждой удачной фразе и поддерживали стесняющихся. Я сразу почувствовала себя как дома. Репетировали долго и самозабвенно. Наконец Карев сказал, что уже двенадцатый час. Лебедев схватился за свою кудрявую голову:
– А мне шагать еще три версты по грязи. – Он жил в деревне, а работал в военкомате.
Таша не спала и быстро открыла мне. Я, конечно, сразу стала делиться своими впечатлениями:
– Так интересно, так хорошо!
Она слушала с удовольствием, расспрашивала меня об участницах, но на мои просьбы записаться в кружок категорически отказывалась:
– Некогда, понимаешь, некогда. Уж Нюра меня давно тянет, все уши прожужжала.
Герман отнесся к моему увлечению немного критически, поворчал, что я одна буду поздно возвращаться домой, и попросил разрешения заходить за мной на репетиции. На это я, конечно, не согласилась. Договорились, что после спектакля он проводит меня. Он продолжал приходить в приемный покой каждый день к концу занятий, а иногда ухитрялся забегать ненадолго в обеденный перерыв.
В новое увлечение я окунулась с головой. Мы с Лебедевым помогали Кареву в организационных делах, доставали реквизит, договаривались с начальством по разным вопросам. Барсукова перевели в Москву, и временно был нанят военкомом Турусов. Он очень благосклонно относился к нашему кружку и во всем шел навстречу. Иногда он со мной разговаривал о своем друге, Владимире Григорьевиче. Если в кружке возникал какой-нибудь сложный вопрос, Карев и Лебедев посылали меня к Турусову. На репетиции мы ходили почти каждый день. Однажды Карев устроил общее собрание членов кружка, чтобы выбрать правление. Председателем выбрали Турусова, его помощником и заместителем Космачева, а секретарем меня. Лебедева – помощником режиссера.
Наконец подошел день спектакля, я с волнением готовилась к нему. Взяла у мамы черное шелковое платье и лорнетку.
Накрутила на бигуди волосы и даже на работу ходила в платке. А вечером сделала пышную и высокую прическу. Я первый раз в жизни была за кулисами, и мне эта зажигательная атмосфера очень понравилась. Все суетятся, волнуются, пахнет пудрой, кремами и пылью от переносных декораций. В старом занавесе проделаны маленькие дырочки, и мы подбегаем к ним и смотрим в зал. Зал полон. Таша будет. Сотрудники приемного покоя тоже все захотели прийти. А мама сказала, что не придет.
– Пока не поступлю на работу, ни на какие зрелища ходить не буду, не хочу вызывать к себе ни любопытства, ни жалости, – говорила она.
Лебедев проявлял самые разнообразные таланты, кроме того, что он был артистом и реквизитором, помогал Кареву всех гримировать. Взвился занавес. В зале все еще усаживались, покашливали, шуршали, а наши неопытные артисты, не вытянув паузы и не дождавшись сигнала Карева, начали свои реплики. Пошло как-то вяло, шумок в зале, видно, действовал на них подавляюще. Карев стоял недалеко от меня за правой кулисой, я видела его отчаянное лицо, он прижал сжатые кулаки к щекам и шептал: «Громче, бодрее». Но вот вышел Космачев, играющий героя. Он обличал закостенелых земцев, и сразу почувствовалось, что дух участников спектакля поднялся. Они заговорили громче и выразительнее, стали отклеиваться от кресел и энергично двигаться. Вдруг появившийся рядом со мной Лебедев подтолкнул меня и шепнул: «Пошло, пошло», и мы втроем, как заговоренные, следили за знакомой развертывающейся картиной действия – следили по-новому, с точки зрения зрительного зала, и чувствовали каждую его реакцию. То слышался смех, то наступала тишина.
