– Конечно, нет.
– А что же будет с нашими вещами? – спросила мама.
– Насчет этого тоже есть особый пункт. Если сотрудник уезжает со всей семьей, то военкомат должен обеспечить ему или сохранность его помещения, или предоставить сарай для вещей. Видишь, как здорово!
На другой день я не захотела дожидаться вечера, чтобы узнать ответ на Ташино заявление, и в обеденный перерыв пошла к ней. Она встретила меня возмущенная:
– Меня не отпускают, говорят, что я нужна здесь, но они поступают неправильно. Я сама читала в приказе: «желающих ехать – не задерживать». Завтра, в шесть утра, я еду нарочным в Москву. Я переменилась с одним сотрудником и еду специально подать заявление губвоенкому.
Ташина энергия мне понравилась, но я уже привыкла к ней. Следующий день прошел в томлении неизвестности. Ходила на репетицию, но она проходила как-то тускло. В кружке обстановка была совсем другая, и того подъема, который неизменно присутствовал у нас, я здесь не чувствовала. Главное, я не понимала свою роль. Режиссер подчеркивал скромность и тихость, а слова, по-моему, бойкие, да чего же больше, под конец она уходит с дядюшкой Несчастливцевым в актрисы.
Вечером приехала Таша. Очень усталая и голодная, но счастливая. Вот что она рассказывала:
– Туда я ехала хорошо, сидела, даже подремала в уголке. Так что с Белорусского вокзала в губвоенкомат, Дегтярный, дом 10 – пошла бодро и с удовольствием. Сдала почту, получила что полагается, уложила в папку и спрашиваю, где губернский военный комиссар находится. Мне показали. Не думала я, что к нему так просто пройти. Вхожу, в комнате много народу, больше все военные. Комиссар стоит за столом и по телефону разговаривает. Кончил говорить, его прямо осаждают люди, я уж не знаю, как мне к нему подступиться. Стою около стола и молчу, а заявление в руке держу. Вдруг он взглянул на меня, увидел в моих руках папку и говорит: «Почту нужно дежурному сдавать». «Я сдала, – отвечаю я, – мне к вам лично нужно» – и заявление ему протянула. Он заявление взял, а я ему быстро свое дело протрещала. Он взглянул на меня, улыбнулся и спрашивает: «А сколько тебе лет?» «Семнадцать», – отвечаю. «А кем работаешь?» Я уж тут не сказала, что помощница завотделом, а говорю: «Машинисткой». – «Ты одна хочешь ехать?» – «Нет, со мной мама и сестра». «Ну что ж, хорошее дело», – сказал он и подписал мое заявление крупными буквами поперек: «Тов. Лодыженскую не задерживать». И подписал свою фамилию. «Печать у дежурного поставишь», – и он протянул мне заявление. Я поблагодарила его, поставила печать и бегом по Тверской к вокзалу, и только когда полпути пробежала, вспомнила, что торопиться-то некуда, поезда еще долго ждать придется. А на улице холодно, и есть захотелось, но приятное чувство победы меня согревало. Поискала я на вокзале, в зале ожидания, какое-нибудь удобное местечко, где съесть мне свой кусочек хлеба с комфортом. Но в зале ожидания показалось мне холоднее, чем на улице. Там хоть солнышко иногда вылезает, а здесь мрачно, сыро, грязно и все время гулко хлопают двери. Я вышла опять на подъезд, смотрю, около ступенек толпится народ, лезут прямо друг на друга. Оказывается, появился мальчик с ирисками, мне как-то в одну поездку в Москву удалось их попробовать, и я убедилась, что гоняться за ними не стоит, они совсем не сладкие, черные и клейкие. Непонятно, из чего их делают. Вскоре распродажа закончилась, и мальчик оставил большой ящик, на котором был расположен его товар. Я подобрала этот ящик, села на солнышко и стала есть свой хлеб, аккуратно, как кусочек торта, подбирая все крошки. Но удовольствия это мне не доставило: во-первых, мало, так что вполне сыта я не была, а во-вторых, все проходящие мимо меня люди смотрели на меня с завистью. Когда пришел момент посадки в вагоны, на платформе творилось что-то невообразимое. Посадка из Москвы в Можайск всегда трудная, но на этот раз народу было особенно много. Перед вагоном меня относило то в одну, то в другую сторону, так что уцепиться за ручку и поставить ногу на ступеньку было очень трудно. Наконец мне удалось пролезть, я попала в тамбур и была уверена, что в нем придется ехать, но вдруг сзади поджали, и меня внесло в вагон. Когда я очутилась внутри, мне стало тепло.
– Неужели топили? – спросила мама.
– Нет, конечно, просто надышали разогретые движением люди. И я начала согреваться. Тьма-тьмущая. Курили, пахло махоркой. Стоящий рядом со мной человек щелкнул зажигалкой, очевидно, тоже хотел закурить, и огонек осветил мое лицо, так что я невольно поморщилась, и вдруг тонкий голосок громко вскрикнул: «Натка, Натка Лодыженская, это ты?» Зажигалка погасла. «Кто это зовет меня?» – бросила я в темноту. «Это я, Катя Коллинг», – отвечал тот же голос (моя бывшая одноклассница). «Кошка, милая, как ты сюда попала?» – «Я еду в Тучково, а ты куда?» – «А я в Можайск». «Ты где живешь?» – одновременно спросили мы. И вдруг мужской голос громко произнес: «Товарищи, давайте пропустим эту девушку к ее подружке». Толпа зашевелилась, и я с трудом пробралась в темный угол, откуда слышался Катин голос. «Вот она я», – сказала Катя, схватив меня за свободную руку – под другой была папка. Так мы всю дорогу за руки и держались. Сначала Катя все выпытывала у меня, я все рассказывала, вплоть до губвоенкомата и отъезда на Украину. Она только ахала и приговаривала: «Вот молодчина, вот счастливая!» А потом Катя рассказала о себе. Она работает в одном из главков и работой довольна, но ей негде жить в Москве. Родители живут в Тучкове, и мать устроила ее временно к Ольге Анатольевне, нашей бывшей начальнице института. У нее квартира в Настасьинском переулке, с ней несколько старых классух. Катя в ужасе от обстановки, в которую она попала. Дело в том, что Ольга Анатольевна после революции помешалась на религии и прямо в монастырском духе содержит своих воспитанниц – их у нее несколько человек. Никуда их не пускает, даже книг, кроме жития святых и прочей церковной литературы, не разрешает читать. Мало того, она заставляет девочек в свободное время стирать на своих знакомых священников. «Мы живем как в тюрьме, – закончила Катя. – Я чувствую себя человеком, только когда вырываюсь домой». Я была поражена ее рассказом. Посоветовала повлиять ей на своих родителей и вырваться наконец из такой обстановки. В Тучкове Катя сошла, я запомнила ее адрес и обещала написать ей с Украины.
– Ложись ты, Ташенька, спать, утро вечера мудренее. С завтрашнего дня начнется великое переселение народов, – вздохнула мама.
Началось, прежде всего, с того, что мы не могли решить, ехать всем или меня оставить в Можайске. Все наши знакомые, начиная с хозяев Цвелевых, советовали мне остаться, конечно, главный козырь была сохранность вещей, но приводились и другие доводы. В приемном покое о моем отъезде и слышать не хотели, мне предложили переехать в маленькую комнату доктора. При этом Игнатий Корнеевич добавил:
– Вы же говорили, что чувствуете себя у нас как дома, вот и будете здесь по-настоящему дома.
Доброта и внимание Скороходина были его неотъемлемым качеством, но кто меня поразил, так это Иван Васильевич и Власов. Танетов просто возмущался:
– Сорваться всем и ехать куда-то на неизвестное, бросить все вещи – это какое-то безумство. Вы здесь хорошо устроены, вас даже в настоящий театр играть пригласили! Никуда не уезжали, когда сидели голодные и на работу не брали, а теперь, когда устроились, все бросить!
