Власов пугал меня тем, что Украина кишит бандами. Герман это поддерживал и говорил о возможных неожиданностях разрушенного транспорта. Чем больше Герман и Власов пугали меня, тем больше зрело мое желание ехать, не потому что меня, «заморскую трусиху», по няниному выражению, пленили опасности, а просто чтобы быть вместе во время всех этих опасностей. Шаров и Серебряков тоже присоединили свои голоса к общему хору возражений.
«Сиди, Дема, дома», – цитировал Шаров строчку из первого письма доктора. Только Иосиф молчал. Но один рациональный довод Танетова запал мне в душу. «Вот вы сейчас, втроем, имеете три пайка, – говорил он, – и не сказать чтоб сыты, а каково вам будет жить втроем на один паек? А если дорога продлится долго, вполне возможно…» «И мне будет казаться, что Таша и мама голодают из-за меня», – мелькнуло у меня в голове.
Когда я пришла домой, узнала, что список командировочных уже составлен и Таша занимала в нем первое место, наверное из-за уважения к губвоенкому, но отправка будет не раньше чем через неделю. У нас была Наташа. Они с мамой увязывали в узел какие-то занавески и сохраненное мамой приданое для грудного ребенка, память нашего маленького умершего брата Мишеньки. Мама просила этот узел спрятать у себя дома. Для всех вещей военкомат предоставляет нам сарай, и, к счастью, он оказался недалеко от дома Наташи.
– Опять мой добрый гений появился, – сказала мама.
Наташа поняла эту фразу по-своему.
– Уж какой я ангел, сегодня только свою Нюшку избила.
– Я не говорю, что ты ангел, я говорю, что помогаешь нам много, – пояснила мама.
Они с Наташей были на «ты» и очень привязаны друг к другу, но по старой иерархальной привычке мама звала ее Наташей, а последняя величала маму Натальей Сергеевной.
– А ты разве мало для меня сделала? – сказала Наташа и в раздумье села на диван. – Хоть неохота вспоминать, я вспомню, как ты приехала после похорон Сергея Михайловича, худющая, каждую минуту плакать принималась, а я тебе прямо и выложила: так и так, Юша скрылся, а я от него в положении осталась и теперь мне только утопиться. Схватила ты меня за плечи: «Да ты с ума сошла, из-за подлеца топиться!» – «Не из-за подлеца, а из-за позора, куда я с ребенком денусь?» «Никакого позора не будет, – опять ты мне говоришь. – Я тебя не оставлю, Сережа хотел вас поженить, мечтал вам домик купить. Я тебя не оставлю». И ведь действительно помогла: и деньгами, и к отцу Семену устроила. Тоже Бог послал хорошего человека, как к родной ко мне отнесся, ведь грех старик на душу брал, говорил людям, что я венчанная. А на какое место ты меня потом устроила! Ведь я два или три года зарабатывала как образованная, с жильцов за каждую пустяковину получала. А теперь Бог дал, живу в дому как хозяйка, и дом на меня подписан.
– Вот ты, Наташа, помнишь хорошее и стараешься мне отплатить, а ведь я много людям добра делала, взять хоть Параню, дочку Крайнего. Ведь я ей и на свадьбу денег давала, и приданым помогала, и когда ребенок родился, ему приданое купила. А когда мы в прошлом году, осенью, после испанки, голодали, никто мне, кроме тебя, не помог.
– Погоди, погоди, ведь Параня-то твоя где? В Митенках, это верст 20 от Можайска, ты у нее не на глазах, она тебя не видала, и там у нее своя, чай, орава ребят. А ты у меня на глазах здесь была. Это тоже понимать надо.
Я слушала Наташу и думала: «Она не только хорошая, но и умная. „Не на глазах“ – это очень много значит. Вот мы о бабушке и тете Соне ничего не знаем, и как будто так и надо. Углубились в свои дела». Мое размышление прервала мама.
– Ну, что ж, Леля, решила ты окончательно, останешься или едешь, ты хотела посоветоваться на работе? – спросила она меня.
– Я решила остаться, – сказала я и внимательно поглядела на одну и другую. Сначала мне показалось, что мама довольна, но тут же ее лицо стало грустным.
Каким-то внутренним чутьем я поняла, что Таше мое решение не понравилось. Она сказала:
– Мы с мамой тебе ничего советовать не будем. Кто знает, что нас там ждет. Если плохо, ты не сможешь сказать, что мы тебя сорвали с хорошего места. Думай сама.
– Я остаюсь, – повторила я.
– Мария Михайловна хочет предложить тебе перейти в маленькую комнатку, а в большую она поставит свои вещи, но спать там никто не будет, таким образом, к ним никого больше не поселят.
Я рассказала, что мне предложили комнату доктора. Мама обрадовалась, ее лицо повеселело.
– Вот хорошо, и о дровах тебе не заботиться, и о керосине.
– Правда, – согласилась я, – я об этом и не подумала.
И началась сутолока в наших тихих комнатах. Мама приводила покупателей, продала гардероб, несколько стульев. Потом ей вдруг пришла идея: «Вот мы все вещи оставляем в сарае, в одном месте, вдруг сарай сгорит, или еще что случится, давай кое-что поставим по другим знакомым», – и она предложила уложить самую лучшую фарфоровую посуду и блюда в корзинку и поставить ее к Коржаневским. Затем два ковра, которые висели на холодной стене для утепления, уложить в горбатый сундук, положить туда также несколько любимых книг и отправить этот сундук в Рыльково, к одной хорошо знакомой женщине, которая купила у нас стулья. Мы не возражали. Но когда она привела сильно накрашенную молодую женщину и сказала: «Это Олечка Пронина, мы с ней участвовали в любительских спектаклях, ей всегда нравился мой письменный стол, он будет у нее в сохранности», нам с Ташей показалось это легкомысленным, но отговаривать было уже поздно. Олечка как коршун схватила второй этаж стола, отделанный бронзой, и потащила его собственноручно. Пообещала прийти с братом за другой половиной.
Уложились мы довольно быстро, отвезли на салазках все остающиеся вещи в сарай, заперли его, ключ и «грамоту» передали Наташе. «Грамотой» называла мама документ от военкомата, в котором говорилось, что этот сарай с вещами принадлежит командированной на Украину сотруднице Н. Лодыженской.
С собой у них было четыре места. Большой мамин чемодан, небольшая корзинка, громадный неуклюжий узел. Из цветастого розового ситца сшили большой наматрасник и туда напихали все, что не вошло в остальную тару: подушки, одеяла, осеннее пальто и даже кухонную посуду. Четвертое место – кошелка. Вместо хозяйственных сумок в то время пользовались громоздкими и непрочными кошелками. Сделаны они были из тонких прутиков, некоторые с дырочками, некоторые сплошные. Из них торчали наружу «сучки и задоринки». В настоящий момент ни в один трамвай с такой тарой не пустят. Но тогда все было проще. Да, еще пятый был мамин ручной саквояжик, очень небольшой, длинненький, кожаный, желтый. Там хранилось все самое ценное: документы, несколько золотых вещей и деньги. Документами Ташу снабдили основательно. Аттестат для зачисления на довольствие, командировочное удостоверение, и еще была бумажка, в которой говорилось, что командированная на Украину сотрудница имеет право провезти в собой двух членов семьи.
Для моих вещей нашлась большая высокая корзина. Туда поместилось все: и подушка с одеялом, и осеннее пальто, белье и платье, и даже неприхотливая посуда. Когда дело дошло до атласных платьев, мама тоже разделила их, причем мне отобрала два самых новых, ни разу не надеваемых, желтое и розовое, а остальные четыре взяли с собой. «Леля одна остается, вдруг ей понадобится продать, новые всегда продать легче».
