– Больно ты торовата: такие новенькие, красивые полушалки, а если замарают, испортят, небось мать заругала бы тебя.
– Какой ты жмот, дядя Николай, – вздохнул Иосиф.
К вечеру пришел Герман. О спектакле он не говорил ни слова, как будто его и не было. Я все поняла и, конечно, никаких вопросов не задавала. Но переживала свою неудачу очень остро. Зато какой восторг почувствовала я, правда через пять лет, когда увидела «Лес» Островского в театре Мейерхольда в 1924 году! Роль Аксюши исполняла Зинаида Райх.
Она произносила слова Островского, но как! Пока шел диалог с Гурмыжской, она катала белье. Не только современная молодежь, но и люди, которым в настоящее время под пятьдесят, не знают, что такое «катать белье». А раньше обязательно катали: простынки, полотенца, наволочки, простые рубашки. Ведь электрических утюгов и в помине не было. Утюги были тяжелые, плиточные, они нагревались на плите, или «жаровые», в которые клали угли. А так как эти утюги быстро остывали, чтобы облегчить процесс глаженья, белье подготавливалось катанием. Для катания употребляли рубель и обыкновенную скалку. На скалку плотно наматывалась сложенная простыня или другое белье, нажимая рубелем, ее катали по большой площади стола. Получался грохот, и этот грохот как бы подчеркивал смелость и вызов Аксютиных слов. Конечно, постановка Мейерхольда вызвала бурю восторгов и возмущений, но я об этом сейчас говорить не буду. <…>
Жизнь моя в приемном покое пошла как-то совсем по-другому. У меня оставалось очень много свободного времени. Дома имелись определенные обязанности, по утрам я натаскивала маме воды. Колодец находился на улице, рядом с нашим домом. Это было очень приятно – рано утром выйти к колодцу. Я строгала лучины. А главная моя обязанность – это уборка кухни. Кухня у Цвелевых была небольшая и уютная, не то что мрачный подвал у Власовых. Они все были очень аккуратные, особенно Мария Михайловна. А мама большей частью действовала по настроению: то вымоет пол, протрет посудные полки, даже повесит на них для украшения вырезанные бумажки, а то отложит уборку до завтра. За год, что мы прожили у Цвелевых, никто ни разу нам не сделал замечания, но я чувствовала, что беспорядок в кухне как им, так и мне самой не нравится. И я почти с самого начала вменила себе в обязанности делать там уборку. Иногда кто-нибудь из хозяев успевал сделать это до меня. Мария Михайловна тогда шутила: «Вот, главную нашу приборщицу сегодня без работы оставили».
А здесь мне нечего делать. Посуду Иосиф вырывал у меня из рук, когда я пробовала ее мыть.
– Это мое дело, – говорил он, – я же не пишу за вас бумажки.
О воде и дровах речи быть не могло при пяти мужчинах. Заметив оторванные пуговицы на гимнастерках, я хоть это небольшое дело решила взять на себя. Причем Шаров и Серебряков категорически отказались давать мне свое белье в починку.
– Ведь мы домой ходим, а то, пожалуй, и пускать нас не будут.
А Скороходин, Власов и Иосиф подчинились моим требованиям. Герман, чтобы оправдать свое ежевечернее пребывание у нас, предложил читать вслух во время моей работы. Он принес роман Федора Сологуба – название я забыла. Романов я его не читала, но со стихами знакомилась еще в 1917 году, в своем новом «Чтеце-декламаторе». Произвели они на меня очень неприятное впечатление. <…>
Роман был тоже неприятен, причем весь наполнен чертовщиною. От этого чтения делалось тоскливо.
У Германа появилась тенденция долго задерживаться вечером и временами целовать мне руки. Это тоже меня угнетало. Вскоре Игнатий Корнеевич сказал мне, оставшись со мной вдвоем:
– Да гоните вы его, Сергеевна, что он вам покоя не дает.
Прошло два дня, а платков Валя Сысоева мне не возвращала. «Подожду еще немного», – подумала я. Не хотелось идти за ними самой.
Подождала еще дня три. И вдруг рано утром, наверное еще семи часов не было, я услышала, как внизу знакомый женский голос спрашивал меня. Я быстро сбежала вниз.
– Твоя мама с Ташей приехали за тобой, они у меня, – это говорила Наташа.
Как я обрадовалась! Не веря себе, я быстро оделась и помчалась к Наташе.
– Что случилось, что вы приехали? – бросилась я к ним.
– Ничего не случилось, просто нас задержали с отправкой, а мы очень соскучились без тебя, и нам захотелось поехать в Можайск. Может, ты жалеешь, что осталось одна, – сказала мама.
– А может, ты не хочешь ехать с нами? – улыбаясь, спрашивала Таша.
– Ну уж нет, теперь не останусь, – радостно отвечала я.
Им нужно было возвращаться в этот же день, вечером. Мне еще предстояло взять расчет. Я вернулась в приемный покой, написала заявление, его должен был подписать Танетов. Когда я рассказала сотрудникам о своем решении, Игнатий Корнеевич переглянулся с Иваном Васильевичем и сказал:
– Ну, теперь и мы можем рассказать то, что скрывали от вас. Дня два тому назад мы узнали, что приемный покой будет в ближайшее время расформирован, Николай Иванович хотел устроить вас в ТАОНе. И мы решили сказать вам только тогда, когда найдет вам место.
Это было, конечно, очень трогательно с их стороны, но факт расформирования приемного покоя еще больше убедил меня, что мне надо ехать. По правде сказать, я бы уехала и без этого факта. Быстро пошла в военкомат. Михаил Иванович Морозов собственноручно оформил мне документы.
– Брату моему привет передайте и сестре вашей, конечно.
Брат Михаила Ивановича, Петя, тоже оказался в числе командированных. Сотрудники общего отдела все посылали Та-ше приветы и просили передать, что скучают без нее. Я прошла в тот отдел, где работает Валя Сысоева. На ее лице, когда она меня увидела, отразилось смущение.
– А разве Шура не принесла вам платки? Она хотела вчера вам отнести. Сегодня после работы пойду к ней и принесу обязательно.
Я опять поверила, но адрес Корякиной все-таки взяла. Я вернулась в приемный покой, нужно было передать все дела Танетову.
– Знаю, что у вас все в порядке, – говорил он и проверял больше для вида.
Иосиф предложил сходить к Герману на работу. Он скоро вернулся и сообщил, что Николай Иванович немного прихворал и на работу не вышел. Хозяйская девчонка приходила сказать. Иосиф хотел сходить к нему на дом, но Игнатий Корнеевич удержал его:
– Не ходи, придет больной, а сегодня холодно, еще хуже простудится.
Я попросила Иосифа сходить к Корякиной за платками, он сходил, но вернулся ни с чем.
– Мне не открывали, – сказал он. – Я долго стучался, и показалось, что кто-то дома есть.
Что было делать? Мама с Ташей торопили, и в пять часов мы должны были выйти. Наступил момент прощания с сотрудниками. Больше всех мне жалко было Игнатия Корнеевича и Иосифа. Мне очень хотелось сделать какой-нибудь подарок на память Иосифу. В моей корзинке попалась мне на глаза белая шерстяная шапочка с коричневой каймой и такой же шарф, довольно широкий и длинный. «Наденет под свою подбитую ветром шинель, – думала я, – все ему теплей будет». Я позвала Иосифа в свою комнату помочь мне завязать корзину и отдала ему подарок. Он, конечно, сначала отказался, уверял, что такой дорогой подарок он не может взять, но я в конце концов его уломала с условием, что шапочку оставлю себе. Напоследок он сказал мне:
