– Вот вы, Сергеевна, еще давно говорили: «Один Иосиф мне никаких советов не дает», я теперь скажу: конечно, мне не хотелось, чтобы вы уезжали, доктор уехал, теперь вы, но я бы на вашем месте не задумывался, если бы у меня были мать и сестра, я бы их не покинул.
Все прощались со мной очень тепло, высказывали добрые пожелания и просили написать сразу по приезде на место. Прощаясь, Игнатий Корнеевич шепнул мне на ухо:
– Так и не захотели ждать, как приедут с кедровыми орешками.
– Этого не дождешься, – с грустью ответила я.
Когда я сказала маме и Таше про платки, они на радостях, что мы опять все вместе, не обратили на это внимания. Даже мама не поворчала на мою расточительность. И вот Можайск остался позади. Можайск, в котором мы сначала хлебнули столько лиха и который кормил нас под конец и грел самым дорогим теплом – теплом человеческой дружбы.
Едем вместе
Еще в поезде мама говорила:
– Боюсь, не понравится Леле наше общежитие.
Таша возражала:
– Леля менее привередлива, чем ты, а ты же с ним смирилась.
– Что же делать? – вздыхала мама. – Это временно.
Они рассказали мне, что сначала собирались всех отправить чуть ли не на другой день их приезда, а потом выяснилось, что нет вагонов. Их получить трудно. Обо мне они очень скучали, и Таша все корила маму: «Бросили одну».
Когда узнали, что ближайшие два дня отправки не будет, они решили съездить за мной. Мы приехали в Москву в двенадцать часов ночи, и тем не менее на вокзале у самых вагонов нас встретили «добры молодцы» с салазками. Большинство из них соглашались везти только за продукты, но нам ехать было недалеко, да и корзинка моя не особо тяжелая, и мы наняли «рикшу» за деньги. Общежитие помещалось в самом центре Москвы. При въезде на Красную площадь, на углу Исторического проезда, много лет стояла часовня Иверской Божьей Матери. Двери в ней закрывались только на ночь, и все время перед иконой горели свечи и лампады – там дежурили монахини. Богатые люди иногда вызывали икону на дом к больным. Это стоило, наверное, очень дорого. Тогда ее торжественно погружали в большую черную карету, запряженную шестеркой отборных лошадей. И карета медленно ехала по улицам Москвы, весь транспорт уступал ей дорогу. В народе бытовала поговорка про важно едущего человека: «как Иверскую везут». За часовней стояло каменное здание, в нем раньше жили монашки, в нем и помещалось наше общежитие. Большие, светлые комнаты, топили на удивление очень хорошо. Первую ночь мы сдвинули две кровати и спали на них втроем. Но на другое же утро раздобыли третью. Внизу кухня, там большая плита топилась чуть ли не целый день, так что согреть чайник и сварить баланду было где.
Каждое утро командированные сотрудники к десяти часам шли в губвоенкомат и там ждали распоряжений. Иногда их отпускали быстро, иногда задерживали. Назначение все уже получили. Ташу назначили в Старобельский военкомат Харьковской губернии. В настоящий момент в общежитии жили сотрудники с семьями, едущие в Старобельск или в Купянск. Про эти города мы, конечно, ничего не знали. Знали только, что город Купянск стоит при железнодорожной станции, а Старобельск за шестьдесят верст от станции Сватова Лучка. Мама, как это узнала, сначала расстроилась, а потом поверила окружающим, что зато там жизнь должна быть дешевле. Люди держались группами по территориальному признаку, купянские и старобельские. Среди старобельских я обратила внимание на две семьи с грудными детьми. Это семья Орловых и семья Башкировых. Коля Орлов – молодой, веселый парень с тихонькой женой Таней. Ребенку их было восемь месяцев, но выглядел он месяца на три: худ был необычайно, не только не умел сидеть, но и голову держал плохо. Смотреть на него было очень грустно, особенно досужие кумушки охали над ним. Орлов беспечно отшучивался, а Таня вся сжималась и становилась еще тише. Вторая семья Башкировых: он немолодой, высокий и лысый, похож на старорежимного чиновника, а жена еще молодая, обремененная двумя детьми. Старшей, очаровательной Тасе, было три года, а младшему тоже восемь месяцев, он был розовый и голубоглазый. Его вид еще больше подчеркивал болезненность ребенка Орловых.
После недели, насыщенной переживаниями можайской жизни, мы опять попали в полосу вынужденного бездействия. Великое счастье, что человек не знает заранее свою дальнейшую судьбу. Если бы мы знали, что в общежитии придется прожить еще неделю, мы, наверное, впали бы в отчаяние. А так мы жили надеждой, что, может, завтра отправят – это говорили в военкомате сотрудникам. Вагоны ждали со дня на день. Отлучаться боялись, пока не вернется Таша. Мама все-таки выбрала время и сходила в Петровские линии, на бывшую квартиру своего отца, нашего дедушки Сергея. Но там жили чужие люди и ничего не знали о судьбе бывших квартирантов. Такая же участь постигла ее и в Староконюшенном переулке, где раньше жила тетя Анюта с дядей Володей. Так что о бабушке с тетей Соней мы тоже ничего не узнали. Маме очень хотелось сходить с нами на Ваганьковское кладбище, на папину могилу. Но оно далеко, трамваи не ходили, и, чтобы пойти туда, понадобился бы целый день. Морозы стояли жуткие. Таша иногда задерживалась в военкомате, она помогала печатать. В награду ей давали лишний талон в столовую. Мы с мамой по очереди ходили к ней. Обед был всегда один и тот же: суп из селедки, крупинки пшеницы, попадавшиеся в супе, можно было пересчитать. На второе форшмак из мороженой картошки с очистками. Обед этот мы съедали с удовольствием. Однажды мы с Ташей встретили в этой столовой Леонида Петровича Никольского, нашего бывшего институтского историка. Показался он нам похудевшим и полинявшим. Нас узнал.
– В каком-нибудь главке работаете? – спросил он.
И когда мы рассказали, что уезжаем на Украину, он был очень удивлен.
– Вот отчаянные, – сказал он.
Пыталась мама сходить к тете Натуле, но знали только, что она живет в Шереметевском переулке, а ни номера дома, ни номера квартиры не знали. Мама у нее ни разу не была, а я была, правда, один раз, но вечером, и при моей плохой ориентировке в московских улицах, конечно, ничего не запомнила. Но все же сходить туда мы с мамой собирались вдвоем и ждали дня, когда Таша придет пораньше.
Один раз молодежь из членов семей сотрудников организовала поход в Исторический музей. Он был буквально рядом, и то мы боялись, а вдруг начнется срочная отправка. Пошли утром, к самому открытию. Я помню, как с ранней юности, на каникулы, мы ходили как-то с мамой в этот музей, как мне тогда все понравилось, с каким интересом я разглядывала экспонаты. А сейчас в музее не топили, у меня застыли ноги, да и вообще мной стала овладевать апатия. Таша жила полной жизнью, она и работала, и была в курсе переговоров и споров военкомата с управлением Курской железной дороги насчет вагонов. Мама тоже все время хлопотала, занимала очередь на кухне для готовки, меня она туда не пускала. И я как-то оказалась совсем не у дел. Не сказать чтобы тоска овладела мной, а просто я жила, как и большинство, в напряженном ожидании и не хотелось никуда идти и ни с кем сближаться.
Наконец назначен день отправки, 25 января. Под вещи дали несколько подвод розвальней. И мы толпой пошли за лошадьми. «Как цыгане», – пошутил кто-то. Настроение поднялось. Мороз в этот день немного ослаб. Проезжая мимо Охотного Ряда, наш комиссар Ижорин остановил лошадей и предложил желающим купить себе что-нибудь в дорогу. Охотный Ряд назывался когда-то «обжоркой», но сейчас «обжорка» была незавидная. Торговали горячей пшенной кашей. Торговки были главным образом важные дамы, бывшие. Такая фабрика-кухня подъезжала на салазках. Сначала выгружался первый чугун с углями и стоящая на нем кастрюлька с кашей, обмотанная тряпками. Затем второй чугун с углями и стоящая на нем кастрюлька с теплой водой, тоже завернутая в тряпки. Потом раскрывался узел с маленькими тарелочками и ложечками. И торговля начиналась, шла она очень бойко. Желающих поесть горячей каши было много. Неважно, что порция не насытила бы и котенка. Мы встали в очередь к одной высокой даме. Она накладывала кашу в очень изящные десертные тарелочки. Лица ее не было видно за стоящими впереди нас людьми, но, когда она перевернулась в нашу сторону, мама вдруг вскрикнула:
