– А ты не виновата, – утешали ее.
Самое приятное время – это когда мы ехали. Появлялась надежда, и становилось веселее. Мы накладывали полную печку дров и слегка приоткрывали дверь. С нар очень хорошо было смотреть на медленные движущиеся зимние пейзажи, освещенные красноватым солнцем, и хорошо дышалось морозным воздухом.
Один раз мы наблюдали интересную картину. Шоссе шло рядом с железнодорожным полотном. По шоссе ехала лошадь, запряженная в розвальни. В них ярко горел на солнце оранжевый полушубок возницы. Мы заметили, что оранжевое пятно то уезжает вперед, то едет вровень с нами и ни разу не отстало, пока не скрылось за поворотом дороги.
– Вот какая у нас скорость! – грустно сказал кто-то.
В Туле мы стояли очень долго. Наконец тронулись. Во Мценске опять длительная остановка. Обычно на базар ходила мама. Но на станции Мценск Чечеткины предложили нам с Ташей сходить в город, он от станции был недалеко. Зоя и Нина тоже пошли. Этот маленький городок мне показался живописным, в нем было очень много деревьев. Запомнился посреди города то ли пруд, то ли река, тоже обрамленная большими деревьями. Семья Чечеткиных нам с Ташей понравилась. Он, подтянутый военный, ехал помощником комиссара, на остановках постоянно ходил к Ижорину помогать получать для нас паек. Еще обратила я внимание на второго помощника Ижорина, боевого матроса Яценко. Одет он был совсем по-летнему, на тельняшке курточка, а на голове бескозырка, может, поэтому он двигался очень быстро. Он часто заходил к нам. Раз я не вытерпела и сказала:
– На вас как взглянешь, становится холодно: наденьте что-нибудь потеплее.
– А у меня в сундучке свитер есть, будут морозы посильнее, надену, – ответил Яценко.
Женя Чечеткина была веселая и симпатичная, также очень веселая и остроумная наша Зоенька. А Нина Седыгина, наоборот, молчаливая и скромная. Даже Таша сказала ей:
– Не пойму, как ты, такая тихая, решилась ехать, да еще в одиночку?
– А у меня одна мама, она немолодая, я родилась у них поздно. Папа год назад умер от испанки, и я побоялась брать маму с собой, как устроюсь, выпишу ее. Я так рада, что с вашей семьей попала, мне с вами не одиноко.
Наконец подползли к Орлу. Наш длиннющий состав сразу поставили на самый длинный запасной путь. Паровоз отцепили, и он, весело посвистывая, убежал.
– Ну, здесь, наверное, долго простоим, – вздохнул Чечеткин. – Пойду к Ижорину.
Мама пошла со всеми на ближний базар. Вагон опустел. Таша была дежурная около печки. Зоя, Нина и я сидели рядом с ней. На наших нарах остался один восьмилетний Миша Коновалов, а на мужских Голубев писал письмо жене. Из пяти молодых людей, едущих в нашем вагоне, один Голубев был женат и постоянно писал письма. Даже вечно лежащий на нарах у окошка Зоин брат Женечка вышел, предварительно предупредив сестру:
– Я пойду пройдусь, Зоенька.
– Иди, иди, Женечка, – ответствовала она.
Их нежные отношения в наших суровых условиях часто служили поводом для беззлобных насмешек всего вагона. В Зое я заметила, что она привыкла к комфорту и, возможно, была избалована жизнью. В манере держать себя и говорить в ней чувствовалась интеллигентность, и она ко всем относилась очень деликатно. Когда Коновалов отпускал громко грубые шутки, она комично всплескивала руками и, обращаясь к нам, говорила:
– Девочки, закройте ваши ушки!
А мы старались делать вид, что ничего не слышим. Между прочим, это лучший способ выйти из неприятного положения. Когда ты возмущаешься или смущаешься, многих любителей сквернословия это только подзадоривает.
Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает… —
пропела Зоя.
– Как вы похожи с вашим братом, – невольно вырвалось у меня.
– Я скажу вам, девочки, только чтобы никто не знал, – тихо сказала Зоя. – У Женечки большое горе, он недавно похоронил свою невесту. Он сюда поехал, чтобы переменить обстановку. От армии он освобожден начисто. Он плохо слышит. И я сначала отпустила его одного, а потом спохватилась, что пропадет он в дороге с таким настроением, и за два часа собралась и поехала к нему в Москву.
«Вот почему я и не видела ее в общежитии», – подумала я. Зоя стала рассказывать, как распихивала вещи по знакомым, как молниеносно уложилась и приехала в Москву 24 января вечером.
– А двадцать пятого мы уже лежали на этих нарах, – закончила она.
И вдруг послышался грохот.
– Чем это там Миша занимается? – поинтересовалась Таша.
Мы подошли к нему. Мальчик пристраивал корзинки и сундучок на нарах. Между прочим, я заметила, что Коноваловы свои вещи в отдельный вагон не сдали, а держали их при себе. Сундучок у него упал, и он с натугой ставил его обратно. По стоящей рядом жестяной тарелочке с пшеном мы догадались, что он занимался в отсутствие родителей поисками продовольствия.
– А ты зачем пшена на тарелку насыпал, что, мать велела? – спросила Зоя.
– Не, я поесть хотел, – простодушно ответил Миша. Взяв горсть пшена, он запихнул ее в рот и стал с удовольствием хрупать.
Мы внушали ему, что так делать нехорошо.
– Ведь из того, что ты сейчас в рот запихал, на троих бы суп получился, – сказала Нина.
– Во-во, – обиженно заговорил мальчик, – маменька такой суп и варит, что пожевать нечего, а хотца пожевать-то.
Мы переглянулись.
– Знаешь что, Миша, – сказала Таша, – убери это туда, откуда взял, и мы тогда родителям не скажем, а если не уберешь – скажем.
Миша засопел и стал опять возиться с корзинками.
На другой день с утра Чечеткин ушел, сказав: «Пойду узнаю положение». Он вскоре вернулся с Ижориным и Яценко.
– Вот что, товарищи, – начал свою речь Ижорин. – Наши десять вагонов ни один состав не прикрепляет, составы и так перегружены. Придется нам уплотняться. Мы решили из восьми вагонов сделать четыре, шесть вагонов, может, скорее прицепят, а если и опять будут затруднения, что-нибудь и с нашими двумя багажными вагонами придумаем.
Люди заволновались, посыпались вопросы. Из ответов выяснилось, что переселение начнется сейчас же, и что наш вагон лучше, и поэтому к нам поселят еще шестнадцать человек. Из них: семья Башкировых с двумя детьми, семья Саблиных с тремя и Орловы с одним больным ребенком. Таша, Нина и я решили переселиться вниз, чтобы освободить верхние нары для детей.
– А как же я, – растерянно спросила Зоя, – мне тоже надо идти вниз?
– Зоенька, останься со мной рядом, – шепнула мама, и Зоя осталась.
Семь мужчин, находящихся на противоположных нарах, тоже спустились вниз. И началось переселение. Мы сидели на своих местах и смотрели, как это происходило. Особенно нас удивило, что большинство было с громоздкими вещами. Мы все, кроме Коноваловых, держали при себе только кошельки или узелки с самым необходимым. Оказалось нас тридцать два человека, по восемь на каждых нарах.
