От «укладки» все отказались. Потом поняли, что это Беляева второпях забыла сундучок. Чечеткин решил сделать опись содержимого, за подписью трех лиц, и передать Ижорину на хранение, вместе с казенным имуществом. В комиссию выбрали Чечеткина, Ющенко и меня.
– Вы у нас за секретаря будете, – сказал Чечеткин, передавая мне бумагу и карандаш. А сам раскрыл сундучок. Потом как-то смущенно придвинул его ко мне. – Разбирайте, секретарь, сами, тут по женской части.
Я стала разбирать вещи, аккуратно завернутые в белую бумагу. Там были пеленки большие и маленькие, распашонки и чепчики… Сказались ли события последних дней, или вообще нервы ослабели вместе с истощенным организмом, но при виде этих трогательных, аккуратно сложенных детских вещичек я вдруг расплакалась, закрыв лицо руками. Ведь не плакала я, когда умер Саша Орлов, тяжесть давила сердце. А сейчас слезы лились и об умершем ребенке, и об унесенном на носилках Беляеве, и о том еще не родившемся, которому так любовно было приготовлено это приданое.
– Секретарь, что же это такое? – заговорил Чечеткин. – Такая веселая и хорошая дивчина.
Я пересилила себя и, стараясь улыбнуться, взглянула на них. У Ющенко в глазах стояли слезы, а у нахмурившегося Чечеткина глаза были красные, и он сердито сопел.
От Курска поехали хоть медленно, но с небольшими остановками. Зато встали надолго на крупном разъезде Ржава. На базарчике, недалеко от станции, продавали хлеб ковригами и нарезанными кусками. Это мы встретили впервые. Цена, конечно, была потрясающая. Ющенко разговорился с торговавшим крестьянином и узнал, что торговля хлебом у них тоже запрещена и могут отнять, но втихаря действуют. Крестьянин оказался из деревни, находящейся в двух верстах от станции. Когда Ющенко нам все это обстоятельно рассказал, Чечеткин вдруг воскликнул:
– Товарищи, у меня идея! Давайте пойдем в эту деревню завтра с утра втроем или вчетвером и договоримся, чтобы нам привезли пять буханок хлеба, а когда они привезут, расплатимся с ними по твердой цене.
На это предложение реагировали бурно, почти все поддерживали, только наша маленькая интеллигентская группа молчала. Мама и Зоя шепотом говорили, что это непорядочно. Нина поддерживала их. И вдруг Таша тоже тихо, но довольно резко сказала:
– Вы что же хотите, чтобы второй ребенок у нас умер? Надо людей хоть немного поддерживать. У всех запасы истощились, ведь три недели едем.
Я с Ташей вполне согласилась. Стали решать, кому отправляться в поход. Кто-то предложил Яценко.
– Что вы, товарищи, да какой же крестьянин поверит, что матрос будет за деньги хлеб покупать! Чечеткину, по-моему, надо пойти, он самый энергичный, но предварительно приняв более гражданский вид. – Это говорил Миша Горшков, самый общительный из пяти наших молодых людей. После переселения к нам прибавилось еще двое, уже известный Яценко и тихий и мешковатый Костя Нечаев. А с Мишей Горшковым на глазах происходила перемена. Его задорное веснушчатое лицо вытянулось и побледнело, а всегда сощуренные, веселые глаза ввалились и вдруг стали большими, он перестал шутить и смеяться. Шуточки его, правда, были стандартны, но вагон веселили.
В конце концов решили, что пойдут Чечеткин, Ющенко и Орлов. На благообразного, с окладистой бородой Ющенко возлагали самые большие надежды. Они вернулись довольно скоро и сказали, что пять буханок они «купили» и им обещали к вечеру привезти. Ждали с нетерпением вечера, и наконец появились два бородатых крестьянина с мешком. Пять буханок, переданные в открытую дверь, быстро исчезали в недрах вагона. Наша троица вышла на платформу рассчитываться. Любопытные выглядывали из двери, а мне хотелось спрятаться под нары. Миша Горшков потом рассказывал, что один из крестьян был лицом похож на Ющенко и все обращались к нему: «Ну как вы могли обмануть нас, вид у вас благородный, так хорошо с нами говорили!» И ушли они ни с чем, получив какие-то гроши, по твердой цене.
Ющенко был явно расстроен, а тут еще Таша добавила:
– Не огорчайтесь, ваш благородный вид при вас остался.
– Вот демон, – рассердился Ющенко. И с тех пор стал Ташу звать «царица Тамара». «Ибо она, – говорил он, – „прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла“».
Сначала возник вопрос, как делить хлеб, по количеству людей или по принципу получаемого пайка. Людей нас было теперь двадцать четыре человека, из них десять членов семьи и четырнадцать сотрудников. Конечно, заинтересованные кричали, что это не паек и надо делить на всех. Тогда я предложила:
– Хлеб этот мы получили благодаря троим: Чечеткину, Ющенко и Орлову, пусть они и решат, как делить.
Все согласились. И решили делить на сотрудников. Пять буханок, разрезали каждую на три части. Получилось пятнадцать частей. Пятнадцатую часть разделили еще на четырнадцать небольших кусочков. И каждому досталось треть буханки с небольшим довеском. Нагрели кипятка на весь вагон, и началось чаепитие. Ребята наши вдруг защебетали, из одного конца вагона послышался Мишин голос:
– Правда, мамка, корочка на ириску похожа? Я ее цмокаю. А из другого конца донесся тоненький Тасин голосок, она говорила медленно и раздельно:
– А дяди казный день будут нам хлебусек возить?
Все засмеялись.
– Вот видите, – обратилась я к лежащему на нарах Ющенко, – сколько вы радости и больным, и малым доставили!
– Да я не знаю, чего товарищ Ющенко расстраивается! – сказал Орлов. – Для этих людей пять буханок небольшая потеря, когда мы к ним вошли в избу, у них на столе стояли тарелки с нарезанным салом, в стаканах был самогон, хлеба, конечно, вдосталь. А какое сало, аж розовое!
В этот вечер, как всегда, все легли рано спать, огня не было. Я любила это время, когда в вагоне делалось относительно тихо, как-то лучше думалось и вспоминалось. Образ доктора Ч. по-прежнему жил в моем сердце. С самого того дня, как он уехал. Я по вечерам, оставшись наедине с самой собой, любила думать о нем и как бы делилась с ним своими переживаниями и интересами, богатыми и полнокровными в Можайске и чахлыми и бедными сейчас. У печки, находившейся совсем близко от моего места на нарах, дежурил Орлов. Я слышала, как Зоя предложила ему лечь и отдохнуть, пока она сварит «кашку Женечке». Рядом с Зоей была мама. Они о чем-то очень горячо и тихо разговаривали. Я не слушала их и вспоминала самое счастливое время. Незаметно заснула. Когда я проснулась, у печки сидел Орлов с Таней. До меня донеслись слова Орлова: – Недавно я интересный разговор слышал Наткиной матери с Зоенькой. Чего-то они там заварили и друг другу небылицы плели. Одна рассказывала, сколько у нее лошадей было да в каких она колясках да шарабанчиках на них разъезжала, а другая, что у нее лакеи и горничные жили, когда отец ее еще не помер. Врут, наверно?
– Кто ж их знает? Может, и правда, – задумчиво ответила Таня. – Только не похоже, как будто они люди простые.
– Конечно, не похоже, – горячо подхватил Орлов, – знаешь, какие богачи гордые да чванные, разве они так с бедным людом поехали бы. Да и девки у нее простые и хорошие.
